— А разве брат тебе не рассказывал? Ты же говоришь, что он ничего от тебя не скрывал? Я в тринадцать лет наглотался какой-то дряни и последствия были невеселыми. В том числе и для мозга. Ну, это если в двух словах.
Тобиас берет паузу. А мальчик явно не врет. Смотри в глаза и дышит замедленно. Попытка суицида? Пострадал мозг? Это многое объясняет. Но Сэм не говорил! Вдох-выдох. Тобиас осторожно продолжает:
— Рин, а ты помнишь «Нагорную»?
— Что? Нагорную? А я должен помнить? — слово приятно ложится на языке, кажется знакомым. Рин с удовольствием произносит его еще раз. — На-гор-ну-ю. Нет. Никаких конкретных воспоминаний. Только высокие окна, знаешь, как в Версале, и облака. Но я не думаю, что ты это хотел услышать. Хех.
Ловит на себе напряженный и немного странный взгляд, не может его прочитать. А с чего он решил, что вообще может что-то читать во взглядах:
— Доктор Прюданс говорит, что это вытеснение. Я вытесняю из памяти неприятное, наверное и «Нагорную» вытеснил. Что это за место?
— Это школа. Можно сказать, что для особо одаренных детей. Сэм там учился. И я. Там учат применять Тингар. Я тебе уже говорил. Помнишь?
Как Тобиас говорил про Тингар, Рин помнит отлично, и про головную боль от этих слов, и про мурашки по коже, и про мысли разные по этому поводу. Но все это Тобиасу знать не обязательно. Поэтому Рин просто кивает. Помнит.
— Ты тоже туда ходил, я тебя там видел. И, если тебе интересно, там действительно огромные окна, как в Версале. И в них в хорошую погоду отражаются облака. Очень красиво. Так, с ребрами у тебя все нормально, шишка пройдет, я размассировал. Ну ладно. Сейчас это не проблема. Проблема — твои синяки. Это ведь мать?
Рин не отвечает. Тобиас разворачивает его лицом к себе и пытается заглянуть в глаза. Рин их отводит, но от того, что Тобиас догадался сам и не надо ничего придумывать, становится легко.
— Почему ты позволяешь?
— Предлагаешь ударить в ответ? И потом, я заслужил, — объяснить, что мать делает это не специально, очень сложно. Смерть Сэма ее действительно изменила и не в лучшую сторону. Иногда, особенно когда погода меняется, таблетки почти не действуют, и ее приступы отчаяния выливаются на Рина шквалом побоев. Но потом ей надолго становится лучше. И Рин не возражает. Пусть бьет, если это помогает. Он потерпит.
Тобиас молчит, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, а потом продолжает:
— Ты не заслужил. И ты ни в чем не виноват. И я люблю тебя, Рин.
— Это просто слова! — но в голове ухает, а в ладонях пульсирует в такт сердцу.
— Слова никогда не бывают просто, — вкрадчиво возражает Тобиас, — Никогда. Каждое — играет роль, каждое — имеет силу. Если ты это поймешь, то все встанет на свои места. Рассказывай.
— Мне уже много дней кажется, что я схожу с ума, — наконец Рин позволяет себе говорить, пусть сбивчиво, но о том, что действительно беспокоит. — Давно ничего такого не было, ни одного рецидива, я был уверен, что все прошло. А что если я стану таким, как мать? Сэм никогда не брал меня с собой в туры, запрещал присутствовать на ивентах и на выступлениях. Говорил, что толпа может вызвать у меня обострение. И у меня было обострение. Были галлюцинации. На ивенте. И я вижу Сэма во сне… и он говорит страшные вещи.
— Какие галлюцинации?! Нет, Рин! Нет! Никаких галлюцинаций. Это же была Система. Ты видел, как работают заклинания. На Нагорной — это первое чему учат: входить в Систему. И ты вошел одновременно со мной. Поэтому я тебе спросил, помнишь ли ты Нагорную. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Не понимает. Сознание действительно все вытеснило, но не тело. Тело помнит Систему и боится. Что за чертовщина. Почему Сэмюэль не предупредил? Это же опасно. Блядство. Тобиас не знает, откуда начинать объяснять и стоит ли вообще пытаться. Сказать все как есть? Он уже пытался и вызвал только раздражение. Рин явно не готов к правде. Он и ко лжи-то не готов, судя по обалдевшему выражению лица. Мальчишка цепляется за логику, как за спасательный круг. Вот почему Связь каждый раз рвется. Она не совместима с логикой. Может Колин прав? И нужен жест доверия? Нужно переключить Рина с логики на чувства? Дать ему что-то новое? Ощущение контроля?
— Подожди, я сейчас. Ты пакет на кухне положил?
Тобиас быстро спускается, возвращается уже с пирсером.
— Сделай кое-что для меня, — вытягивает из кармана и кладет на ладонь два гвоздика из новозеландского перламутра. — Проколешь?
— Что? Есть же салоны! Почему я?
— Знаешь зачем люди пытаются поймать марлина на удочку? Зачем охотятся на львов с один ножом? Зачем скользят по лавине снега? Чтобы почувствовать себя сильнее. Доказать себе, что они контролируют. Я хочу, чтобы ты почувствовал, что значит контролировать. Хотя бы со мной. Представь, что гвоздики — это крючок. Поймай меня на них. Почувствуй надо мной власть. Я тебе доверяю. Поймай меня — и ты получишь мою силу.
— Как Сэмюэль?
— Да.
— Он тоже имеет над тобой власть?
— Да.
— Даже мертвый?
— Да.
Рин вздрагивает так, что Тобиас чуть не бьет себя по губам. Зачем он так сказал? Это же почти заклинание — сильное, безжалостное. Перед ним не противник, а мальчик, не верящий даже в свое отражение в зеркале. Тобиас уже открывает рот, чтобы извиниться, но Рин берет пирсер:
— Ты такой же больной на всю голову.
Тобиас кивает, а Рин с пирсером в руках спрашивает:
— Ты все время говорил мне про связь. Что такое связь? Ты же не про секс?
— Секс — тоже связь. Но я не про него. Ты плакал на ивенте. Не ври — я видел. Слезы — это Связь. Прокалывая мне уши, ты сделаешь мне больно — сознательно. Я приму от тебя эту боль — сознательно. Боль — это Связь. Каждый из нас что-то получит взамен. Ты — контроль. Я — сережки. Обмен — это тоже Связь.
— Почему нельзя просто сыграть в «Destiny»? Или посмотреть фильм?
— Можно. Но это долгий и скучный путь. А еще до сережки я смогу в любую минуту дотронуться и почувствовать тебя. Это проще и понятнее.
— От Сэма ты тоже принимал боль? У тебя есть что-то от него? До чего ты можешь дотронуться?
Тобиас сует Рину гвоздики в ладонь, зажимает ее в кулак, потом отворачивает ворот своей водолазки. На шее отчетливо виден шрам — безобразный и расползшийся во все стороны астериксом. Значит на ивенте не показалось. Рин поднимается на мыски, пытаясь лучше рассмотреть, тянется рукой, Тобиас позволяет дотронуться. Под рубцами пульсирует. Рин проводит кончиками пальцев, подносит их к глазам. На подушечках — красное. У Рина начинает плыть перед глазами. Это от Сэма? Это уродство? Как Самюэль, всегда веселый, добрый, обаятельный и красивый, мог оставить после себя такое? Уж лучше сережки.
Рин заряжает пирсер. Тобиас переводит дыхание и садится на пол — чтобы мальчишке было удобнее. Рин встает между коленями. Так действительно лучше. Протягивает свободную руку к лицу Тобиаса, проводит от щеки до мочки. Рука жаркая, кожа Тобиаса гладкая, тщательно выбритая, почти хрустящая. Мочка холодная и плотная, забирает жар. Рин приставляет аппарат.
— Давай.
Тобиас говорит ему почти в губы. Рин ловит ртом запах сигарет, зажмуривается и надавливает. Щелчок. От страха, что сделал больно, что попал не туда, что увидит кровь, он каменеет, готов выронить пирсер и убежать.
— Дальше. Не останавливайся на полпути.
Сердце колотится, в глазах слезы. Рин практически на ощупь находит вторую мочку, приставляет пирсер. Решается, как на прыжок с парашютом. Вслепую. Щелкает. Остро чувствует боль Тобиаса, внутри себя, глубоко, как торчащую из сердца иглу:
— Вот, готово.
Когда промаргивается, под пальцами светится и переливается нитями странная паутина, но ладони не липкие. Пирсер выпадает из рук. Паутина остается и тянется к Тобиасу, к его лицу, вискам, к гвоздикам. На все это больно смотреть, как на горящую лампочку. Сил как-то сразу не остается, и Рин оседает, подается вперед, прижимается тесно и плотно, доверчиво, притираясь всем телом, словно вставляясь в пазл, неожиданно всхлипывает: в носу щекочет от запаха сигарет и от чего-то еще. Ледяного и шелковистого.
— Теперь ты меня чувствуешь. Это тоже самое, что видеть меня в зеркале, только зеркало у тебя внутри.