— Это тебе. У меня все равно больше никого кроме тебя и матери нет. Если уж я ее прощаю за все, то и тебя прощаю тоже. Врешь ты мне или нет. Меняешь ты решения, или нет.
Ключ — тоже жест. Жест, который Рин придумал для него. Тобиас оценил. Он запомнит. Это будет яркое и сильное воспоминание. Замена Связи.
Тобиас кладет ключ в карман и быстро выходит под фонари и ветер октября.
Рин долго смотрит в полумрак. Ему хочется, чтобы Тобиас неожиданно вернулся, сказал что-нибудь вроде: «Я совсем забыл, что…» — и остался. Но Тобиас не возвращается. Рин поднимается к себе в комнату, подходит к зеркалу — из зазеркалья на него смотрит наивное и детское лицо, словно затерявшееся где-то на границах взросления. И что-то есть в отражении еще. Вторым планом. Не рассмотреть.
Полумрак комнаты разрезают неоновые полосы фар проехавшей машины. Они отражаются в зеркалах, пересекаясь и перепутываясь, перекрещиваются с неверными очертаниями, превращаются друг в друга. Второй план становится резче. Из-за стекла на Рина смотрит Тобиас. Рину хочется протянуть руку и… все пропадает. Отражение становится плоским.
Рин задумчиво проводит пальцем по холодной поверхности, потом ведет по стеклу всей пятерней, словно кот, что просится домой после долгого загула. Обгрызанные до самой кожи ногти извлекают из поверхности жалкий звук. Рин прислоняется лбом к стеклу. Гладкость и холод приятны на ощупь. Но ему не этого сейчас нужно. Ему до конвульсий в пальцах хочется, чтобы было плохо и больно, и надо было бы с этим что-то делать, сражаться, побеждать. Он смотрит на свое хилое и изнеженное тело, на покрасневшие глаза. Не все же еще потеряно? Боль — это Связь?
Рин заносит руку и ударяет со всей силы. Осколки брызжут по комнате мелкими и крупными каплями, Рин смотрит на побежавшую по ребру ладони кровь, на кусок отогнувшейся кожи, выковыривает из мякоти мышцы застрявшие кусочки зеркала, идет промывать руку, накладывает мазь, бинтует, подтирает пятна на полу, заметает остатки стекла.
Боль есть, но Связи нет.
========== VI. ==========
«Сейчас уже стало традицией,
что Заклинателей и Целителей старейшины соединяют в пары.
Но даже в самых удачных парах
Наследие не достигает своего былого могущества.
Словно стоит между людьми и им препятствие,
словно связь между первым и вторым не прямая линия от сердца к сердцу,
а лабиринт, в котором теряется что-то важное».
Из тетради Ривайена Форсайта «Сказание о Нитях Тингара».
18.11.2017, суббота
Рин сидит на уроке и обрисовывает на бланке полугодовой министерской контрольной свою правую руку. Бланков дали с запасом, до звонка еще пятнадцать минут, а делать уже нечего. Анализ текста закончен, гипотезы высказаны и доказаны. Раньше бы Рин начал маяться от скуки, а теперь спокойно ждет и чувствует себя за партой почти уютно. Прислушивается. За его спиной шуршит рукавом по парте Клэр, иногда причмокивает, мусоля во рту кончик «Пилота», иногда постукивает носком туфли по его стулу. Просто так. Когда Клэр думает, она часто перестает контролировать руки или ноги. Такая особенность.
Последний урок вот-вот подойдет к концу, но кинуться из школы прочь со всех ног, как бывало раньше, Рину не хочется. Да и в класс по утрам он теперь заходит с удовольствием. Времена, когда за спиной слышалось злобное шушуканье и чудились косые взгляды, кажутся далекими и теряют остроту.
Он все чаще ловит очень заинтересованные, а если позволить себе немного воображения, то можно сказать и теплые, взгляды Клэр. Она красивая. У нее такие груди, что Рину каждый раз хочется сказать: «Ух ты!» — но он заставляет себя смотреть в ее в бархатные глаза, а не ниже.
Рин эти изменения в своем поведении и интерес к собственной персоне записывает на счет «Качалки». Каждый вечер с семи часов он там. Бегает, поднимает, тянет, выжимает, опять бегает. Все что угодно, чтобы не ждать сигнала видеофона или телефонного вибрато, не пялиться тупо в окно, а делать хоть что-нибудь. Занять себя, отвлечь от мыслей о Тобиасе. Ждать от него внимания невыносимо. А качалка — вот она, под боком, в двух шагах от дома, и если что, если вдруг что, можно быстро прибежать назад. Новостями Тобиас его не балует, встречи у них редкие, как ноябрьские заморозки, и Рин убивает время тренировками. Изменения своего тела — это единственное, что он может контролировать.
Звонок. Занятия закончены. Рин сбрасывает все в сумку одним движением, отдает черновики с автографом правой руки, не спеша идет на выход. Косится на собственное отражение в дверном стекле. Три недели не прошли бесследно. Плечи распрямились, походка начала пружинить, а глаза блестеть. Настроение перестало прыгать как бешеный заяц, а сон… А сон больше не повторяется. Рин даже доволен собой. Есть у него характер. Есть. Через силу, через «не хочу», через «назло всем», а он перестает быть хлюпиком.
— Домой или в библиотеку? — Клэр плавным движением откидывает назад каштановые волосы и смотрит. Глаза у нее большие и, кажется, добрые. Обещающие. В них приятно заглядывать и приятно чувствовать на себе скольжение ее взгляда. Рядом с Клэр вообще все приятно и понятно. Не то что рядом с Тобиасом.
— Домой. Я люблю с планшета читать. А ты? Тоже домой? За тобой сегодня не приезжают? Может тогда вместе до вокзала?
— Давай, а там пока TER подойдет можно коктейль выпить. Да? Нет? Не тормози, Рин.
Они идут вдоль реки, смотрят на уток, Рин срывает на ходу розовую Недотрогу, повертев в руках, передает Клэр. Она шумно, но мило смеется и закладывает невесомый цветок за ухо. Целует в щеку. Рин плотно сжимает губы и чуть поднимает уголки вверх. Улыбаться у него пока не получается, но жизнь налаживалась. Он не один. Он все меньше думает о прошлом, все больше о будущем. За Клэр все реже и реже приезжает мать, он все чаще и чаще провожает ее до электрички. Он с каждым разом чувствует себя все увереннее. Ему больше не кажется, что Сэм идет с ними третьим. Он больше не чувствует перед ним острой вины за то, что остался жить, и перед матерью за то, что не похож на того, кого она ждет. Он все спокойнее переживает отсутствие Тобиаса. От болезненного желания знать, что он рядом, не остается почти ничего.
Завтра воскресенье. Завтра он поедет к Клэр делать совместный доклад по Нарбонскому восстанию. Отец Клэр увлекается катаризмом, как и каждый второй житель Лангедока, он им с удовольствием все расскажет и покажет, возможно они даже домчатся до одной из крепостей, чтобы нащелкать фотографий. Но это завтра. А пока он идет домой, почти бежит, чтобы успеть сделать математику до семи часов.
Дом его встречает гробовой тишиной. Мать последнее время принимает сильные успокаивающие и почти не выходит из комнаты. Рин устраивается у себя, достает задачник, углубляется в формулы, но вдруг голову сжимает, как в тисках, и на какое-то мгновение она превращается в сплошной пульсирующий болью узел, в который кто-то настойчиво загоняет и медленно вытаскивает один и тот же гигантский гвоздь. Рин надавливает на виски и зажмуривается до черных дыр перед глазами. В ушах звенит. Тонко, пронзительно и надсадно.
Пока Рин решает, в какой момент надо начинать паниковать, боль исчезает также внезапно, как появилась. Бедолага вдыхает глубоко несколько раз подряд. Надо успокоиться. Но успокоиться и смотреть в книгу осмысленно у него больше не получается. В комнате вдруг становится тесно и душно, в мышцах ноет и дергает, хочется сорваться с места, срочно пойти, побежать, но только совершенно не понятно куда и зачем. Рин сидит сгорбившись еще какое-то время, резко поднимается, делает несколько бестолковых забегов по комнате из угла в угол, по привычке поглядывая туда, где еще месяц назад висело зеркало, а сейчас — деревянная рама от него, скатывается вниз по лестнице, хватает куртку и выскакивает из дома в сумерки, забыв запереть дверь.
***
Тобиас идет по городу, стараясь обогнать наступающие ему на пятки сумерки. В ноябре день быстро выдыхается, и в городе наступает короткое царство полутьмы, когда на дома широкими мазками ложатся глубокие тени, скрадывая очевидное и непривычно оголяя тайное.