Член ныл от долгого напряжения, тупая боль отзывалась в тяжелых наполненных яйцах. Понять, в какой момент нити Наследия начнут расплетаться, пропуская в иное измерение, было практически невозможно. Ривайен действовал наугад, надеясь на свою интуицию.
***
Тобиас потерял счет времени. Прошло десять минут или десять часов. Он уже не знал. Он уже не был уверен, что выйдет из этого испытания с честью, что в чести есть хоть какой-то смысл. Он не один год мечтал о близости с Ривайеном, но то, что творилось сейчас было совсем не похоже на его мечты.
Дыхание он старался экономить, но не всегда получалось. Оно вылетало из легких непонятными звуками — он очень старался, чтобы те не были жалкими. Какой бы нестерпимой ни была боль, она все еще была желанной. Как кусочек сахара в горьком, как хина, кофе. И он терпел, показывал Ривайену, что достоин выбора мастера.
К выпуску Тобиас научился контролировать разные виды боли: резкую боль бичевания, оставляющую долгое послевкусие жжения и онемения целых участков тела; холодную боль заточенного железа, которая достигала мозга не сразу, а через запрограммированное время, всегда одинаковое и поэтому понятное; надсадную тупую боль удушения, и сухую суставную боль веревок и наручников. Его терпение и знание боли школа на Нагорной тренировала усердно и неустанно. Целитель не всегда мог оказаться рядом, не всегда мог убрать боль, часто в бою Заклинатель оставался один на один с противником, особенно при внезапном нападении, особенно после заключения контракта на ивенте. Все тело Тобиаса было свидетельством успешно пройденных испытаний.
Боль никогда не была ему ровней. Пока он слышал биение времени в своем сердце, он был сильнее ее. Он мог с точностью до секунды знать, сколько она будет длиться и когда уйдет. Время было его спасительным канатом, держась за который, он всегда мог выбраться. Но не сейчас. Сейчас он потерялся между болью и удовольствием и не знал, что ждать от собственного тела и от собственного сердца. Боль была желанна и тягуча. Он думал, что она честная и правильная. И он не хотел выбираться и не хотел ее отпускать. Она заставляла его забывать о времени, о себе и о выносливости.
Но в какой-то момент боль ушла. Он уже не чувствовал ни дрожи в икрах, ни теплых вязких струек крови, смазки и спермы, текущих по ногам, ни сильных рук, сжимающих его бока, ни разорванного мяса спины. Он изредка шевелил пальцами. Рецепторы не передавали сигналы в мозг, как будто кисти ампутировали. Но он еще был в сознании и не позволял себе кричать. По крайней мере он так считал.
В какой-то момент вместо боли пришла тишина. Но не накрыла полностью. На выдохе он не слышал ничего. В ушах и в голове была перина. На вдохе слышал хрипы, скрежет зубов, пошлое хлюпанье между ног и грохот крови в голове.
Очень хотелось закрыть глаза, но Тобиас заставил себя сосредоточиться на коллекции бабочек на стене, на белых крыльях с иссиня-черной кружевной оторочкой, на красном пятне в виде сердца у самых усиков. В висках пульсировало, и красное пятно синхронно отбивало сто сорок ударов в минуту.
Пытаясь снова обрести власть над телом, Тобиас постарался ухватиться за хорошее, как за спасательный круг в надвигающемся на него безумии. За воспоминание.
— Тоби, ты особенный. И ты, и я это знаем. Но ты не можешь только тренироваться. Надо тебе придумать хорошее хобби. Выбирай, что хочешь.
— Я хочу научиться рисовать. Я хочу нарисовать всех твоих бабочек. И тебя. Можно?
— Неожиданно. Но, в принципе, можно попробовать и живопись. Почему нет?
После этого разговора Тобиас самозабвенно рисовал. Дома, на улице, в кабинете отчима после тренировок. Иногда ловил на себе странные взгляды и краснел. Что-то происходило. В груди все крутило, он предчувствовал, вот только не знал что именно. Хотелось непременно хорошего. Такого, что разрушит эту неловкость, встающую между ними. Время шло, но ничего не происходило. Тобиас начинал чувствовать себя виноватым. Решил, что недостаточно хорош для наставника. Решил стать лучше.
И вот он прибежал в школу, довольный как щенок, сообщить, что поступил. Что стал самым молодым учеником колледжа прикладного искусства и архитектуры. Портрет Райвена, который он рисовал по памяти, переписывал несколько раз, которым мучился все последнее время, занял первое место.
Он несся по коридорам школы, не замечая никого вокруг. Он ворвался в кабинет без стука, без задней мысли, а когда Ривайен удивленно и радостно развернулся к нему всем телом и пошел навстречу, похвалил за поступление, внимательно и с удовольствием вглядывался в потрет, прежде чем его отложить в сторону, Тобиас позволил Ривайену притянуть себя, повис у него на шее и засмеялся, заливаясь в голос. Ривайен трепал его по голове, совсем не по-отечески чопорно, как он это делал обычно. Скорее даже не трепал, а гладил, и тоже смеялся. Тобиас и не знал, что он так умеет. Тепло и искренне. Тобиас нечаянно заглянул ему в глаза и вдруг поцеловал. Не как обычно дома по утрам — в щеку, целомудренно и по-детски. Поцеловал в губы. Страстно и от всего сердца.
Вот это было, пожалуй, лучшее его воспоминание. Даже лучше, чем рисование. Теперь надо просто держать его в голове.
Но вместо поцелуя перед глазами все чаще и чаще вставал холодный сумрак. От него знобило. Как от разочарования в глазах Ривайена. Они горели ярче солнца, пока он целовал его везде, вертя в своих руках, скользя пальцами в недоступных для взгляда местах. А потом превратились в ледышки. Это было внезапно и нервно. Как катастрофа. Его любовь к Ривайену, его страсть к живописи, его поступление и талант не имели больше никакого значения — все было не то. Ривайену не это от него было нужно. Этот путь завел в тупик.
Ривайен опять смотрел на него тем особым жестким и неудобным взглядом, под которым Тобиас опять почувствовал себя виноватым. Но это не значит, что все кончено. Это значит, что дальше путь придется прокладывать, что-то разрушая, что-то принося в жертву. Приносить в жертву свое желание быть любимым и разрушать надежды Ривайена Тобиас не собирался. Ему нужен был Ривайен. Они нужны были друг другу. Значит, ему оставалось принести в жертву и разрушить что-то другое.
— Иного выхода нет, мальчик мой. Пока ты не мечен — ты ничей. Ты принадлежишь только Тингару, и он дает тебя Целителю во временное пользование. Мне не нужно временное, я не буду брать себе чужое. Я должен знать наверняка. Ты готов?
Тобиас не отвел взгляда. Просто коротко кивнул. Став таким же жестким и неудобным.
Он был готов, но и представить не мог, что чтобы выйти из тупика, ему придется разрушить самого себя.
— Тогда проси.
И Тобиас просил, а потом терпел. Ему всегда казалось, что его терпение безгранично. Что он может ради Ривайена вытерпеть все, как наркоман ради дозы. Но боль и удовольствие сочились через поры, заполняли собой тело, выдавливали из него по капле последнее счастливое воспоминание, а потом и его самого. Тобиас из последних сил не давал мозгу переходить в автономный режим. Поймал новый ритм времени, пошел по нему вверх, как по лестнице.
Вздох — толчок — прокушенный язык — глоток крови — тишина. Раз, два, три, четыре, пять. Пауза. Выдох — толчок — хрип — скрежет зубов — стук в висок — глоток вздоха. Раз, два, три, четыре, пять. Пауза. Время вело за собой. Толчок — вспышка — судорога — толчок. Раз, два, три, четыре, … пять?.. пять… Бабочка, откуда перед глазами бабочка? … раз, два, три… Время заплутало.
В этот момент Ривайен потянул его на себя, Тобиаса скрутило и выжгло изнутри. Он подумал, что сейчас умрет, но вместо этого очень ясно и как бы со стороны услышал свой собственный крик. Вернее то, что от него осталось. Сбитый хрип. Почувствовал наждачную боль в горле. Судя по ней, он кричал уже давно и больше себя не контролировал. В голове зазвенело, и он начал проваливаться, но почему-то вверх. Вокруг не было ничего кроме биения секунд. Глаза его были широко распахнуты, но он не видел ничего, кроме черноты.
Ему казалось, что он смотрит через непроницаемое черное стекло, идет по нему, увязает в нем, соскальзывает, как в ледяную пропасть. Потом он завис и задергался, как бабочка в светящейся паутине, из последних сил выгнулся до хруста в позвонках и со всей силы выпустил желание освободиться от этого кошмара. Стекло пошло трещиной, лопнуло под нажимом, и горячая волна вынесла его на вымытую дождем широкую соборную лестницу под яркие листья вязов.