А затем дни текут как река. Похожие и непрозрачные. Рин барахтается в потоке мелких событий, занятий, рутины. Беспорядок царит и растекается в его комнате, в доме, проникает в желания и в мысли. Рин некоторое время думает, что живет во сне — такое все вокруг медленное и чужое. Он бессознательно ищет среди прохожих знакомое осунувшееся лицо, иногда принимает кого-то за Тобиаса, перебегает радостно улицу… Иногда ему кажется, что он видит, как Тобиас стоит напротив его дома и пристально смотри в окна. Рин смутно понимает, что с ним происходит что-то неладное, но продолжает в каждом искать застрявшие в воспоминаниях черты и ошибаться.
Потом он понимает, что надо искать не лицо. Что настоящее лицо он не запомнил, потому что Тобиас привык носить маску. Прятать за ней себя и морочить всем голову. Так проходит первая неделя, потом вторая, потом месяц. В какой-то момент Рин видит вечером в зеркале свои обвисшие грязные патлы и тусклые глаза, засыпает напуганным, а просыпается новым человеком, легким и свободным. Его словно отпускает во сне. Первого апреля он открывает окно и с наслаждением вдыхает весенний воздух, полный запахами миндаля и абрикоса. Он выздоровел.
***
— Мне тоже его не хватает, — говорит Колин.
Они снова сидят в кинотеатре на сеансе в двадцать двадцать. Это их ритуал. Раз в неделю они ходят смотреть какой-нибудь боевик. Если есть о чем поговорить, они не замечают того, что происходит на экране и болтают всласть. Если новостей особых нет, им просто хорошо вместе, они смотрят фильм, потягивают колу, заглатывают попкорн.
Колин любит рассказывать про картины. Про те, что они смотрят и про те, что он рисует, и про те, что иногда выуживает из запасников Тобиаса. У него тоже есть ключи. Рину кажется, что Колин теперь живет в студии напротив храма. Но сам Рин больше туда не ходит. Не интересно.
После сеанса они садятся в машину, долго выруливают на кольцо промзоны, долго едут в центр, долго ищут место на последнем этаже центрального паркинга, а потом медленно идут мимо разноцветных витрин, пустеющих ресторанчиков, темных переулков, опущенных ставень и подсвеченных фасадов памятников архитектуры. По улицам бегут зеленоватые потусторонние блики от фар редких машин.
— С чего ты взял, что мне его не хватает? — Рин продолжает незаконченный в кинотеатре разговор. — Я как-будто освободился. Он был прав. Я его не любил. Это была привязанность, а не связь. Я просто цеплялся за то, что удобно. Я не дал бы ему быть собой — я ненавижу Систему и все, что с ней связано. Я бы возненавидел и его тоже. Он просто был прав, Колин.
Рин вздыхает, перекидывает сумку из одной руки в другую, поднимает голову и смотрит в адское небо мегополиса. Облака там разбросаны в беспорядке, но в душе Рина уже все разложено по полочкам: он был привязан к Тобиасу, потому что надо было к кому-то привязаться, он верил Тобиасу потому, что надо было кому-то верить. Он был слабым.
***
Рин старательно учится, и май летит вместе с ним на всех парусах. Весна освещена Клэр. Они снова гуляют после школы, он все чаще приглашает ее домой. Она все чаще смотрит на него особенным взглядом, который заставляет Рина смущаться. В ее взгляде есть желание долгого приключения. Он любуется на то, с какой природной грацией она отбрасывает за спину длинные каштановые волосы, и не вспоминает ни о чем. Ссоры позади. Обиды на него позади. Тобиас позади. Кода губы Клэр касаются его губ, у него сладко замирает сердце. Ее губы мягкие, пахнут клубникой и сливками и такие же на вкус. Клэр смеется и говорит, что у него самого поцелуй как у ребенка. Рин не смущается. Он видит ее жадный взгляд после поцелуя и уверен в себе. Завтра они вместе едут на ежегодную региональную олимпиаду по лангедокской литературной традиции. Двое от всего города. Они будут жить в соседних номерах — так получилось. Это здорово. Рин думает прихватить упаковку презиков.
Клэр звонит ближе к десяти вечера и спрашивает, есть ли у него лекции профессора Тимери, она на них не ездила в этом году, но, кажется, Сэмюэль был его любимым учеником, по крайней мере, она так слышала. Говорят, не пропустил ни одной. Хорошо бы найти его конспекты и взять с собой — на всякий случай. Рин вспоминает, что где-то на антресолях должны лежать коробки с вещами Сэма. Он подставляет стремянку и, балансируя на последней ступеньке, тянется вглубь, шарит рукой, пытается нащупать картонное ребро. Пальцы цепляют холодноватую, дорогую на ощупь ткань. Вместо лекций Рин вытягивает помятую, расшитую павлинами рубашку. Сувенир от Сэма после одного из туров? Наверняка.
Но Рин его не помнит. Он растягивает ткань и смотрит на золотые и серые перья, аккуратно вышитые на темно-синем. Рубашка не новая. Ее носили и любили. Воротничок потерт. Рин машинально подносит ткань к носу и втягивает пыль и залежалый запах. Пахнет Тобиасом. Запах еле ощутимый, но он есть. Его не перебивает ни время, ни затхлость. Откуда этот кусок материи у него в доме, он не знает. Он тупо смотрит на него, прекращает поиски и спускается вниз. Возвращается в комнату, встает между двумя оставшимися зеркалами и вспоминает.
Олимпиада проходит без него, мать вызывают к директору, ему грозят отчислением за срыв мероприятия. Ему неожиданно все равно. Клэр приходит сначала часто, пытается до него достучаться, потом реже. Между ними постоянно возникают неловкие паузы. Рину кажется, что между ним и всем миром возникла неловкая пауза. Пауза затягивается на несколько дней. Рин берет ключ от студии и идет туда, словно снова надеется на встречу. В студии никого нет. Но ощущение покинутости в ней тоже нет. Она словно тоже поставлена на паузу и ждет своего хозяина. Воспоминания становятся неожиданно пронзительными.
Вот он прибегает на тренировку Иннокентиев, вот Тобиас лечит его распухшую руку, вот рука Заклинателя бежит по его волосам, вот… Как же он до этого не понимал. Руки. Надо было искать понимание не на лице. Руки важнее, выразительнее, честнее. Тобиас говорил с ним руками. Вот только Рин тогда этого не понимал. Сейчас от этих тайных разговоров почти не осталось, никаких воспоминаний.
Рин закрывает глаза, старается представить. Перед глазами неожиданно возникают костяшки, похожие на острые, выветренные ветром скалы в миниатюре, они медленно превращаются в ладони, из них к Рину в руки скользит запутанный клубок разноцветных нитей. Рин тянет за первую попавшуюся. В тот же момент в кармане начинает вибрировать телефон. Рин вздрагивает, открывает глаза, помедлив, достает трубку:
— Алло?
— Добрый день, это номер Ринсвальда Ришара? Извините за беспокойство, но не могли бы вы сообщить ваш почтовый адрес? — Рин отнимает телефон от уха, ошарашенно смотрит на трубку, снова прикладывает. — Директор Ривайен попросил меня подготовить официальный запрос на перевод вас в Нагорную школу, если вы, конечно, согласны, — Рин начинает откашливаться, чтобы продиктовать адрес, но еще не успевает раскрыть рот, как жизнерадостный голос продолжает. — Грант на ваше обучение выделен благотворительным фондом Амьена. Да, в письме все будет указано. Требуется согласие родителей и официальный положительный ответ вашего лицея. Но, насколько я понимаю, это не вызовет затруднений. Начало занятий с первого июня.
Закончив разговор, Рин кладет телефон обратно в карман. На календаре конец мая и конец недели. Письмо от Ривайена приходит через два дня. Еще через два дня Рин утрясает все формальности с переводом.
Вечером тридцать первого числа он тщательно собирает чемодан и звонит Колину. Первого июня он стоит на пороге Нагорной.
========== XVII. ==========
«Сила Тингара переходит из мысли в слова,
из слов - в суть вещей
и создает особое пространство,
в котором слова изменяют предметы и явления».
Из тетради Ривайена Форсайта « Сказание о Нитях Тингара».
«И меня смешат вопли про посттравматический стресс,