По ощущением он в подвале около трех дней, спину дергает все сильнее, Тобиас пытается дотянуться до отметин хлыста — под пальцами мокнет и жжет. Надо было промыть, но теперь уже поздно. Метка выжигает горло каленым железом, и протолкнуть даже размоченный в воде сухарь невозможно. Голова тяжелая и постоянно хочется спать.
Где-то на четвертые сутки лихорадка скручивает его как мокрую тряпку. Тобиас пытается позвать охранника — наверняка за дверью кто-то есть. Язык шершавый и сухой, как все во рту, ворочается еле-еле, но никакого звука, кроме шипения, издать не получается. Тогда Тобиас ползет к двери и стучит. Должны услышать. Долгая тишина в ответ убеждает, что там никого нет. Может быть, и к лучшему. Он так устал. Тобиас подтягивает тело на жесткий тюфяк и на этот раз окончательно теряет счет времени.
Однажды он видит себя стоящим в саду перед створчатым окном в облезлой деревянной раме. Осень. Ногам тепло и немного мокро. Они утопают в яблоневой падалице и жухлых листьях. Моросит, словно с неба сыпет бриллиантовая мишура. Кажется, он стоит так уже давно, ноги подгибаются и хочется присесть. Но он почему-то продолжает стоять и ждать. За окном, в доме, в круглой зале, увешенной зеркалами, горят факелы. Тишина и никого нет. Тобиас смаргивает, и посреди факелов появляется Рин, идет от зеркала к зеркалу, трогает рамы. Тобиас зовет, кричит, старается, чтобы Рин заметил, хотя бы просто прошел мимо. Кажется, Рин слышит. Ускоряет шаг, бежит по зале в его сторону. Сердце Тобиаса лихорадочно бьется. Но Рин пробегает мимо окна, и Тобиасу кажется, что он умирает. Он не может ни вздохнуть, ни пошевелиться, ни услышать стук своего сердца. А потом Рин вдруг возникает в окне и смотрит ему прямо в глаза.
Очнувшись, Тобиас лежит, тупо смотря в стену. Это явно начинающийся бред. Ничего удивительного. Смрад, лихорадка, голод. Вдобавок, ему мерещится, что Рин где-то рядом.
Лихорадка не спадает, бредит Тобиас все чаще, в моменты просветления не знает, день сейчас или ночь. Ему все чаще слышится голос Рина, он каждый раз привстает, ищет его глазами в тенях, понимает, что это просто шум пульсирующей крови в ушах. Он один — рядом только утренний холод и морок. Никто не идет к нему между мирами, а звонкий голос, читающий нараспев в его голове, — очередная галлюцинация. Не первая, но если так пойдет и дальше — то, вполне возможно, последняя. Тобиас невесело усмехается. Почему бы и нет? И роняет голову на промокший, набитый опилками матрац.
***
Рин тянет дверь на себя. Она открывается бесшумно — между пространствами не бывает трения, иначе бы люди, а особенно коты, никогда бы не смогли спать спокойно. За дверью затянутая серой паутиной чернота, под ногами стелется туман. Рин делает шаг вперед. Уши закладывает тишиной, а перед глазами начинают лопаться красно-желтые круги — по одному на каждый удар сердца. Еще один шаг между натянутыми звенящими нитями. Туман сгущается, начинает приобретать очертания, обрастать деталями, становится довольно большой комнатой, холодной и мрачной, с низким потолком и подслеповатым окном, похожим на обсосанный до прозрачности леденец, но даже на этом обмылке поставлена решетка с толстыми прутьями, которые в сыром воздухе обросли коконами пыли и ржавчины.
Тяжелый запах протухшей плоти заполняет легкие. Рин зажимает нос рукой, старается задержать дыхание и снова осматривает подвальное помещение. Свет извне практически не проникает, и то, что находится по сторонам, рассмотреть невозможно. Да и самих углов не видно. Однако глаза начинают привыкать к темноте. В углу что-то набросано, кажется одежда, перевернута жестянка с сухарями, громоздится строительный мусор. Рин переставляет ногу, аккуратно двигаясь вперед. Подошвы шаркают по камням. Он замечает у стены нерезкое колыхание сумрака, скорее догадывается по очертаниям, чем видит, как там на полу медленно и тяжело ворочается человек. Рин приближается вплотную. Тингар сходит с ума, заставляя сердце отчаянно колотится. Перед глазами возникает прямоугольник худой спины, следы бичевания расползлись по нему бурой беспорядочной сеткой. Волосы, длинные и свалявшиеся, больше не собраны в высокий хвост, но неряшливо разбросаны по плечам пожухлой травой. До слуха долетает неровное дыхание и вдруг прерывается.
— Тоби… — в горле пересыхает и язык не слушается. Хочется бежать отсюда прочь, но Рин протягивает руку, решается коснуться горячих белесо-рваных рубцов с запекшейся в гное грязью — каждое касание лечит. Нагибается ниже, осторожно дотрагивается губами до незаживающих ран, его едва не выворачивет от горько-уксусного вкуса — но поцелуй восстанавливает быстрее. Мышцы под его касаниями напрягаются, как от удара. И тут же расслабляются. Рин говорит:
— Прости, что так поздно.
Тоби неуклюже разворачивается и садится, заваливаясь набок. В темноте прямо перед Рином возникает бледное лицо, впалые щеки с неопрятной щетиной, ввалившиеся глаза.
— Тоби, это я. Я сейчас все поправлю. Сейчас будет не больно, — Рин плохо понимает, что говорит, сознание туманится от смрада, от ломоты и жара в теле Тоби, от жалости и злости. Он путается в ощущениях, перестает различать где его чувства, а где чувства Тобиаса. Старается сохранять самообладание — в Риме было хуже — сжимает посеревшее горячечное лицо Тобиаса в своих ладонях.
— Рин? — Тоби не называл его по имени так давно, что Рин почти забыл, как правильно и красиво оно звучит. — Это правда ты?
— А ты ждал кто-то еще? Слышишь меня? Понимаешь, что я говорю? Сколько у нас времени, чтобы привести тебя в порядок?
— Придут разве что проверить, когда я сдохну.
Рин в ответ на коленях заползает за Тоби, садится спиной к стене, мостится поудобнее, поглубже, так, чтобы можно было работать Тингаром долго. Слегка обнимает Тоби за плечи, тянет на себя. Тот послушно приваливается и закрывает глаза.
— Ты же мог восстановить связь в любой момент и позвать. Почему не сделал? — Рин спрашивает последнее, что тревожит. Не может отложить на потом, так этот вопрос его мучит.
— Я уже видел однажды твои глаза, полные жалости. Я не такой сильный, малыш, чтобы увидеть это еще раз. И потом, звать бесполезно, если ты не хочешь вернуться сам.
— Я хочу, Тоби. Очень сильно хочу вернуться вместе с тобой.
Рин крепко обнимает своего Тобиаса, кладет руки на исхудалые плечи и тоже закрывает глаза. В подушечках пальцев рождаются электрические покалывания, кожа начинает светиться изнутри. Материя вокруг меняется местами со временем, замещая поврежденные ткани, перешивая реальность на новый манер, исцеляя и восстанавливая. Говорить больше не имеет смысла. Речь слишком медленна и ограничена, чтобы передать хоть что-то, любое слово — ложь. Молчание вмещает в себя сотни прожитых страниц. Они просто счастливы, как дети, которые не замечают, как все прошлые и будущие несчастья проходят сквозь них.
========== XIX. ==========
«Знайте, что благодаря дару Наследия
нас называют Едиными.
Мы заставляем сильных мира сего падать ниц и просить пощады.
Пройдет совсем немного времени, и мы будем править всем на земле».
Из тетради Ривайена Форсайта. «Сказание о Нитях Тингара».
05.12.2018
— Как ты, Тоби? — Рин больше не чувствует покалывания, понемногу выходит из транса и начинает ерзать по тюфяку. Замерз в своей легкой кофте. Здесь намного холоднее, чем в Нагорной. Надо же было так оплошать. Мог бы и подумать, куда его может забросить по связи в декабре, взять с собой что-нибудь, прежде чем за ручку тянуть. Ладно. Хорошо, что хоть не в Норвегию. Тут же спохватывается — у Тоби вообще из одежды только плед и джинсы. Но хоть плед — косится на грязный кусок плотного полотна, сваленного кавказским пленником у самых ног, но укрываться им не решается.
— Хорошо. Очень даже, Рин, — Тобиас потягивается, поводит плечами. Потирает голые стопы одну о другую, поджимает пальцы, тоже замечает плед и тянется за ним. Вонючий. Зато шерстяной. Подумав, накидывает только на себя. Шерсть трется о голое тело, тепло должно скоро пойти. Согреется сам — согреет Рина.