Кармен натянула куртку, очень осторожно застегнула молнию; еще Рикенхарп выдал ей темные очки.
— Эй, Картер! — Рикенхарп постучал в окно перегородки рядом с запертой дверью.
За стеклом кто-то оторвался от экрана телевизора.
— Привет, — улыбнулся Картер.
Сам себя он называл «модным педрилой» и одет, соответственно, был в отороченную белым корабельносерую флексикожу под минимоно. Но реальные М&М с презрением отвергли бы его за светящуюся сережку, на которой то и дело промелькивало зелеными буковками: «Иди… на хуй… если… тебе… не… нравится… Иди… на хуй… если…» Они сочли бы подобное непозволительно медийным. Да и широкая жабья рожа Картера никак не укладывалась в стандарты минимоно.
— Девчонкам нельзя, Харпи. — Он заметил Кармен.
— Это трансвестит, — оправдался Рикенхарп и протянул сложенную двадцатку ньюбаксов в окошко. — О'кей?
— О'кей, под ее ответственность, — согласился Картер, засовывая двадцатку в темно-серые бикини.
— Конечно.
— Слышал о Гиэри?
— Не-а.
— Нагероинился вусмерть, от зеленых писек.
— Ой, бля!
У Рикенхарпа мурашки по телу забегали. Паранойя снова поднимала голову, и, чтобы успокоить ее, он сказал:
— По-любому, я не собираюсь тут ничего никому отлизывать. Мне Фрэнки нужен.
— Этот дебил? Здесь он, держит совет или что-то в этом роде. Но тебе все же придется заплатить за вход, дорогуша.
— Без вопросов, — согласился Рикенхарп.
Он вытащил из кармана еще одну двадцатку, но Кармен остановила его руку:
— За наш счет, — и выложила свою купюру.
— Чувак, — рассмеялся Картер, взяв деньги, — этому педику знатно изменили голос. — Он прекрасно понимал, что перед ним женщина. — Ты все еще играешь в…
— Больше нет, — оборвал Рикенхарп, пытаясь не вдаваться в больную тему.
Вершина голубога была позади; казалось, что все внутренности сделаны из картона и любое давление их раздавит. Мышцы ни с того ни с сего сводило судорогой, так нервные дети то и дело сучат ногами. Он разваливался. Необходима еще одна доза. Когда ты под кайфом, реальность поворачивается к тебе милым личиком; когда кайф уходит, реальность обнажает свое безобразное нутро. Надо записать, чтобы использовать в песне.
Картер нажал на кнопку — и дверь открылась. Когда они проходили сквозь проем, она разразилась неприятным смехом.
Внутри стояла полутьма, было жарко и влажно.
— Кажись, твоего голубога разбодяжили коксом, или метом, или еще чем, — сообщил Рикенхарп Кармен, когда они проходили мимо покореженных пеналов раздевалки. — Что-то меня ломает сильнее положенного.
— Вполне вероятно… «Зеленые письки» — это он о чем?
— Положительный результат анализа на СПИД-три, ну, который убивает за полтора месяца. Кидаешь пилюлю в мочу, и если моча зеленеет — ты его подцепил. Лекарства от этого нового СПИДа не существует, вот парень и… — Он пожал плечами.
— А что, блинь, это за мейсто? — поинтересовался Уиллоу.
— Типа бань для гомиков, только вот мыться негде, — пояснил ему Рикенхарп, понизив голос. — Тусовочное такое место. Половина тут — натуралы, проебавшие все бабло в казино, вот и спят тут, где подешевле, понял?
— Ага. А ты-то как прознать про нейго?
— Ты меня пидором назвал, да? — усмехнулся Рикенхарп.
В темной боковой нише кто-то рассмеялся его шутке.
— Мней это не нравиться, вот, — тихонько жаловался Уиллоу Юкио, — у гребаньих педивов — мильон гребаньих болезни. А если какой-нибудь мудьило, стейк загорелый, попытаться дрочить об мою нога?
— Просто идем, ничего не трогаем, — успокаивал его Юкио. — Рикенхарп знает, что делает.
«Надеюсь», — подумал Рикенхарп. Может, Фрэнки удастся безопасно сплавить их со Свободной зоны; может — нет.
Стены из черного прессованного картона, такой же лабиринт, как в тинглерной галерее, только наоборот. Больше обычной красной подсветки; этот характерный запах обильного трения кожи о кожу, а вдобавок — смесь разнообразных дымов, лосьонов, дешевого мыла и, конечно, неистребимая вонь пота. А еще, если принюхаться, лубриканты, эректильные спреи, протухшая сперма. Перегородки достигали высоты десяти футов, а потолок терялся во тьме над головой. Бывший пакгауз удивительным образом разделялся на слои: внизу клаустрофобия, вверху агорафобия. Они миновали абсолютно темный зал. Расплывающиеся, неразличимые лица, выражения на которых было не больше, чем на телекамерах, поворачивались в их сторону.