А ещё сообразил я, что дед и про норку пронюхал, и словцо лелеет, и светлое желание своё уж наверняка знает. А что один не пошел, помощи просит, так то понятно. Как сам в топь-то полезет? Сгинет старик. Туда в одиночку даже я не ходок, хоть в человечьем, хоть в волчьем обличьи. А вот Хетко запросто! Не я чудоборцу надобен, а шнырь болотный, так-то.
Поутру раненько поднялся, ящурке корму задал, шныря проверил. Вышел во двор, а дед в бочонке с дождевой водой плещется – проснулся уже.
– Встал, волчок? – чудоборец посохом повертел, протер рукавом, залюбовался. На заре особливо чудно блестели искорки.
– Встал. Сейчас Хетко выведу. Чай, без него не пойдём?
– Не пойдём. Ты с собой покушать побольше возьми. Баловать по пути не дозволю.
– Ясно, – понурился я маленько. Понял, что охотиться чудоборец мне не даст, чтоб шелань не спугнуть ненароком.
– И не обессудь, но коль худое удумаешь, живым не оставлю.
Кивнул я. Его правда – шелань шеланью, а жизнь подороже ценится. Оставит чудоборец Рогнедку вдовой, развернётся и домой пошагает, а через год снова вернётся как ни в чём не бывало. Встречал я эту братию. Нелюдь для них – что мошкара лесная.
– И еще, волчок, – дед ко лбу ладонь козырьком приставил, прищурился, на опушку глянул, – с другом я. Так его, как меня, уважать и слушать станешь. Ну, чего медлишь? Пора!
Не полюбилось мне сказанное, и верно – только мы втроем на тропу выбрались, унюхал я чудоборова дружка, вздыбил загривком. Хетко тоже волноваться начал от знакомого запаха. А уж когда из травы навстречу длинноух выскочил, чуть не позабыл я стариковы наставления. С трудом удержался и шныря приструнил. Длинноух Хетко с ног до головы оглядел, присвистнул. На меня не покосился даже, только ладонью махнул. До самого заката молча шли. Впереди я с Хетко, за мной дед, а эльф чуть поодаль. На ночь под кедром разложились. Хетко в клубок свернулся, я по привычке к нему прижался – теплее так, а дед посохом пошуровал, костерок развел и прилёг рядышком. Длинноух исчез, но не далеко – я его всей кожей чуял.
– А ты молодец, чудобор, не выдохся, – это я правду сказал. За мной из наших сельских мало кто поспешает, а тут пришлый.
– Привычное дело, – дед в костерок дунул, тот ещё пуще затрещал. – Подходи, волчок. Звать-то тебя хоть как?
– Грэшем кличут, – соврал я, – а ты кто будешь?
– Воле я, Седой Воле, а друга моего Иэль зовут.
Вот это штука! Если не брешет старик, длинноух из самых первых, да ещё и самка. Сколько ж ему, тьфу ты… ей вёсен-то будет? Я глаза прикрыл, дремлю вроде, а сам прикидываю: в одну буквицу имечко – точно из первых! Тля белоглазая! Из-за них все невзгоды на наши головы и порушились! Заявились неведомо откуда, вытравили нас с родной земелюшки. Заставили побросать тёплые норы, похватать детушек, в холодные пещеры переселиться. Сколько лесух да кикимор от ядовитых стрел погибло! А кроволюбов сколько? Уже вслед за длинноухами гномье племя прибыло. Те уживчивые, хитрые. Со всеми договориться сумели. С нашими околотами торговлю сладили, эльфов тёплыми плащами да серебряными наконечниками для стрел приручили, человечкам камушки бестолковые из гор наковыряли. На гномов-землероев горькой обиды вроде и нету, да только чужие они. Но хуже белоглазых не было и нет народа! И правильно, что человеки передавили их всех! А кого не успели ещё, те – на нашей совести!
Хетко заскулил, видно, лесная вошь в ухо попала, пришлось подняться…
– Не спишь, Грэшем? – чудобор серым пеньком скрючился у огня.
– Заснёшь тут с вами, – не хотел я грубо, но уж так вышло.
– Не любишь ты нас, а?
– А за что любить-то, за то, что в околоты согнали и за нечисть держите? – и что меня пропёрло? Видать, с голодухи – за весь день только вяленой рыбы кусок сжевал. – Если мы на вас не похожи, чай не значит, что…
– Истину говоришь – любить не за что, – перебил дед, – да и мы вас не жалуем. Мешаемся друг другу – не можем землю одну поделить. А вот хотел бы ты, Грэшем, жить как прежде? Чтоб без чужих, чтоб свободно… Чтоб по дедовскому охотничьему закону, а? Ведь так у вас принято?