Все еще целуя, я стал медленно подводить любимую к дивану, но она вырвалась:
– Не сейчас. Очень-очень много дел! – И убежала.
А ведь я открыл ей не все. У меня так и не повернулся язык рассказать о наших с Иркой двух… двух с половиной разах. Правда, получается, что я в этом был не виноват, однако мне кажется, человек может под колдовством ли, под гипнозом, сделать почти все, но не все. Ведь есть вещи, которые сидят так глубоко в самом естестве, в сердце, что являются частью тебя самого, и их можно изменить, а точнее, отнять, лишь убив, уничтожив носителя. Поэтому полностью я с себя вину все равно не снимал и поклялся своей любовью, что рано или поздно все расскажу Ленте.
А пока ко мне заявился гость – Матвей Игоревич Федоров. Он был похмельный, злой, но рассудок имел чистый, незамутненный. Я пригласил его на кухню и налил большую кружку кофе.
– Благодарю вас, – сказал он и жадно принялся глотать бодрящий горячий напиток.
– Вы по Жанне или Ленте? То есть, Елене? – спросил я.
– А с Еленой что? – подозрительно прищурился он. – Тоже туда же?
– Типун вам на язык! Елена нашлась. Представляете, встретила одноклассника, а они в поход собрались, в горы. И уболтали девчонку. Она раньше так эти походы…
– То есть бросила мужа, дочку…
– Не совсем. Она побежала к подруге, к Инне Зонненберг и попросила, чтобы та пока присмотрела за дочкой…
– …и пожила с ее мужем! О времена, о нравы! – ернически изрек капитан.
– Он ей, вообще-то, не муж. Скоро я буду ее мужем.
– Час от часу не легче!.. А почему тот муж-немуж прибежал в полицию писать заявление? Почему ему Зонненберг ничего не сказала? Почему, наконец, Тарасова так легко решила прогулять работу?
– Она написала заявление у Зонненберг, просила передать начальнице…
– А мельдоний в пробы спортсменам тоже Зонненберг подсыпала? Как удобно, правда, валить все на мертвых?
– А презумпцию невиновности у нас когда отменили? Что-то я пропустил.
– Ладно, – вздохнул капитан. – Будет вам невиновность. Лично вам будет! – ткнул он в меня пальцем – чуток не дотянулся. – Самоубийство Зонненберг признали именно самоубийством – муки совести за сожительство с сожителем лучшей подруги… – тьфу ты!.. – и чувство ревности, поскольку – в чем он сам признался – этот сожитель изменял и ей. Сошеев тоже свел счеты с жизнью сам. Скорее всего, довели его не вы, а супруга. Ходили слухи, что у нее были шашни с мэром… Не с нынешним, – перешел на шепот Федоров, – с прошлым. Вроде видели, вроде слышали, а за руку никто не поймал. Ну да ладно, мы слухи к делу не подшиваем. И все же скользкая, между нами говоря, оказалась дамочка. Наведет тень на любой плетень – и не подкопаешься. А еще – любительница покомандовать. На работе – начальница, и дома, видать, остановиться не может. Возможно, затевала что-то против вашей… давайте уж называть вещи своими именами, Тарасовой, – вроде как ту прочат на ее место, а то и выше. Вероятно, поделилась с супругом. А когда она его довела до крайности, и он решился на суицид, вспомнил, наверное, про тот разговор, и хотел вас предупредить. Два слова написать успел, а потом, видать, жена в дверь ломиться стала, он и бросил записку – поспешил главное закончить. А она решила записочку использовать в качестве улики против вас, Лакин. Но разобрались, мы тоже не лаптем щи хлебаем.
– А чем?
– Сапогом. Это вы хотели услышать? Острите, острите, вам теперь можно. Даже из города можете выезжать, но, это уже моя личная просьба, потерпите еще пару недель на всякий случай. И вот что, давайте-ка вернемся к Тарасовой. Ловко вы меня увели в сторону.
– Это вы начали – про мельдоний.
– Мельдоний – чушь. Телефон! – поднял палец Федоров. – Вот где главная нестыковка. Тарасова легко могла всем позвонить.
– Она его потеряла, – сказал я, мысленно морщась от досады, что мы даже туриста-одноклассника поставили в известность, чтобы он все подтвердил, а про телефон забыли.
– Ах да, конечно, терять улики – это же так естественно.
– Да хватит вам! – разозлился я. – Человек нашелся, радоваться надо, а вы тут строите из себя… не знаю… Пуаро.