Я сложила погребальный костер и сожгла свое желтое платье с бурыми пятнами там, куда брызнула кровь отца. Оно воняло, когда горело, мои глаза слезились, я то ли кашляла, то ли рыдала. Танушри принесла поношенную мужскую одежду, коротко и неровно остригла мне волосы, затянула гибкими бинтами грудь и посадила на лицо несколько болячек жгучим соком растения кеванш — к прыщавым меньше приглядываются. Болячки зудели. Кормилица целовала мне руки, прощаясь.
В городе я подпрыгивала от каждого звука, шла неровно, боялась. Потом осмелела, купила пальмовую корзиночку со сладким джалеби. Удачи мне не было — британский конвой, вчера еще стоявший в порту, уже вышел в море. Я сидела на пирсе, ела джалеби и думала — что же делать? Чайки слетелись в надежде на лакомство и надвигались на меня бесстрашно, единой толпой.
— Приведите мне корабль в Европу, потом просите, — сказала я самой крупной чайке, серой с черным клювом. Она визгливо вскрикнула, взлетела прямо перед моим лицом, и я увидела корабль, возвращающийся в порт.
Через несколько часов подслушивания, расспросов и пары кружек отвратительного эля в портовом кабаке меня взяли на «Неподкупный» помощником кока на камбуз. Я поднялась на борт и вдохнула корабельный запах — дерево, соль, пот, рыба, мазут, порох, перегар. Второй помощник, высокий молодой офицер с очень светлыми глазами, пристально в меня вглядывался. Я нарочито шмыгнула носом, вытерла лицо рукавом и содрала болячку на щеке. Офицер — мистер Валентайн, сэр — поморщился и отвернулся.
— Умойся, — бросил он. — Через полчаса чтобы был на камбузе, покажешь свою сноровку. Тупиц и неумех на «Неподкупном» не терпят. Как, говоришь, звать тебя?
— Томас, сэр. Том Вуд, сэр.
Я бросила свою немудрящую котомку в пустой матросский рундук на нижней палубе. На дне котомки был спрятан отцовский пистолет.
Эту строфу я произнесу, когда доберусь до отцовского поверенного в Лондоне. Если доберусь.
Океан, спокойный и гладкий, немыслимо синий, сливался на горизонте со спокойным и гладким, отчаянно синим небом. Солнце смотрело зло, горячо и походило на запечённый яичный желток. А ветра не было. Его не было вот уже четвёртый день, и голые мачты казались кладбищенскими крестами, а сам корабль, обездвиженный, стреноженный штилем — подраненной морской птицей с обвисшими, перебитыми крыльями.
Догнать конвой надежды оставалось мало. Капитан расхаживал по палубам мрачный, насупленный и свирепый. Офицеры старались не попадаться ему на глаза, а у матросов при виде приближающегося мистера Дьяволсона всё валилось из рук — то одного, то другого тот велел пороть за сущую ерунду. На борту поселилась тревога. В кубриках поговаривали, что капитан не в себе пуще, чем когда-либо. А ещё, что добром это плавание не закончится: у аравийского побережья рыскали в поисках морской добычи уцелевшие в семилетней войне французские фрегаты и каравеллы, из африканских гаваней выходили на промысел португальские галеоны. Встреча с теми или другими означала неминуемый бой.
Стоя у камбузной двери, Оливер Валентайн наблюдал, как сердитый подслеповатый кок Роджер О’Бройн распекает прыщавого юнгу Тома, за пару часов до отплытия нанятого ему в помощники.
Что-то в нём есть, думал Оливер, глядя на виновато топчущегося под шквалами ирландской брани неуклюжего и не слишком расторопного юнца. Что-то особенное — недаром непоседливый сэр Персиваль не вылезает теперь из камбуза и бегает за Томом, словно привязанный на верёвке. Вот и сейчас обезьяна вертелась неподалёку: строила старому коку рожи и то и дело нахально демонстрировала гениталии. Вахтенный матрос, приземистый, краснорожий силач по прозвищу Краб поглядывал на макаку с одобрением, хмыкал в пегие усы.
— Галеты, понятно тебе? — втолковывал юнге О’Бройн, распаляясь от собственного недовольства. — Какого чёрта, спрашивается, ты приволок из трюма сушёный горох, когда я сказал «галеты»?
— Оставь мальчишку в покое, Родж, — вступился за юнца сдавший вахту Краб. — Вспомни своё первое плавание. Бакборт, небось, от штирборта не отличал.