— Дживан бхавна… — прошептала я слова кормилицы, понимая, что происходит чудо. Дельфин подплыл ко мне совсем близко. Я робко протянула руку и коснулась его гладкой скользкой кожи. Он заклокотал, ткнулся в руку носом. Танушри говорила, что все животные чувствуют любовь к биению моей жизни. Я ухватилась за плавник — сначала неуверенно, потом крепко. Дельфин потянул меня сквозь воду — быстрее, чем шел «Неподкупный» на всех парусах.
Когда я соскальзывала, устав держаться, стая останавливалась, ходила кругами. Другой дельфин подплывал и ждал, когда я ухвачусь. Я слабела, все хуже замечала происходящее — луна сменилась жгучим солнцем, я глотала отравленную воду, мой мозг кипел, глаза ослепли. Я бредила, мне хотелось перестать двигаться, держаться, выживать. Я потеряла чувство времени — перед смертью оно течет иначе. Дельфины толкали меня носами, свистели, а я плакала и просила их оставить меня в покое.
— Лиззи, — сказал отец и поцеловал меня в лоб. — Прислушайся!
Сквозь агонию и бред я услышала шум прибоя и крики чаек. Я застонала и из последних сил ухватилась за плавник. Не помню, как я выбралась на берег, как долго лежала лицом в грязном песке, как ползла на четвереньках, пытаясь спрятаться от выжигающего света. Помню лишь, что заползла в грот размером с собачью конуру и забылась мертвым сном. Проснулась в темноте и прохладе, от мучительной, крутящей жажды, знакомой лишь тем безумцам, кто пил воду из моря. В свете луны побережье лежало передо мною — каменистый, безрадостный, пустынный берег. Вскоре я нашла ручеек, стекавший по скале в глинистую лужу глубиной меньше фута. Частицы глины скрипели на зубах, но вода была самым сладким и вкусным, что я пробовала в жизни. Я уснула там же, а пробудилась в утренних сумерках от запаха падали — через лужу на меня смотрели глаза шакалов.
— Мне все равно, — сказала я им. — Хотите — так жрите.
Шакалы подступили к воде, долго лакали, потом убежали, тявкая. Я снова напилась и ушла спать в темный грот. Я ела белый сухой лишайник со скал, жевала водоросли, воровала яйца у рассерженных чаек. Они били крыльями и кричали, но не бросались на меня. Я же всегда оставляла в гнезде два-три яйца.
Ночью был сильный шторм, я ушла с берега к своей Шакальей Луже — ее защищала от волн скалистая гряда. Вернувшись, я увидела, что на камни в полусотне ярдов от берега выбросило «Неподкупный». Я наблюдала за ним несколько часов — ничто не двигалось, только хлопали на ветру обрывки парусов. Корабль выглядел мертвым и смердел, как мертвец — приближаясь к нему по мелководью, я зажимала нос и боролась с тошнотой.
С верхней палубы трупы разбросало штормом, но внутри было настоящее царство смерти — изуродованные человеческие тела лежали повсюду. А ещё — сотни крыс, издохших, казалось, безо всяких на то причин. Я старалась не смотреть по сторонам, не думать, не запоминать. Из трюма я вытащила мешок риса и несла его к борту, когда сверху на меня что-то обрушилось, вцепилось, жутко вереща. Я закричала, нога поехала на чьих-то гнилых внутренностях, я чуть не упала, пытаясь отодрать от себя исчадие ада, но секунду спустя поняла, что это отощавший, обезумевший сэр Персиваль. Он, видимо, все это время прятался на мачте. Глаза у обезьянки были измученные, как у ребенка после страшной болезни.
— Ты мой хороший, — сказала я ему. — Всё, всё, плохое кончилось. Сейчас отнесу тебя на берег, напьешься. Теперь у нас будет огонь, много еды и одежды. А потом нас спасут, вот увидишь.
Сэр Персиваль доверчиво прижался к моему плечу и затих.
Среди трупов я все надеялась увидеть особенную крысу, большую, серо-рыжую, Крысиного Короля. Но его нигде не было.