Через неделю шторм разбил корабль в щепу, перемешал человеческие останки с крысиными, мокрый порох с дорогими пряностями, уволок в океан шелка и парусину, все праведное и неправедное, что когда-либо случалось на «Неподкупном». Я стояла на песке и смотрела на то место, где вчера был корабль. Сэр Персиваль поймал краба и тряс его в воздухе, а я почему-то думала об Оливере Валентайне — был ли он среди других мертвецов, или же море забрало его раньше?
А однажды вечером на горизонте появились паруса. Я перетащила на берег заготовленное дерево и бочонок смолы, костер горел ярко, столб дыма белел в свете луны. Я не знала дымовых сигналов, но пыталась их подавать, бегая вокруг костра и закрывая его большой корзиной. Она вскоре занялась и сгорела, я обожгла руку и не сомкнула глаз той ночью — молилась и надеялась. Утром я увидела, что корабль стоит на якоре в полумиле от берега, а ко мне направляется шлюпка с гребцами.
Молодой офицер на ломаном английском спрашивал меня, с какого я судна, что случилось, как я себя чувствую. Я лепетала благодарности, плакала и прижималась к нему грудью, чтобы пока не отвечать на его вопросы.
— Какая у вас прелестная… обезьянка, — краснея, говорил он. Сэр Персиваль корчил рожи и цеплялся за меня так, что было больно — он явно не хотел покидать надежную земную твердь и снова залезать в лодку.
— Вы — удивительная девушка, мисс Элизабет, — сказал капитан, высокий полноватый голландец с ярко-голубыми глазами. Он нежно поцеловал мою загорелую до черноты, исцарапанную руку. — Я уважаю ваше право хранить тайну. Вскоре мы будем в Кейптауне, вы можете сойти на берег и дождаться судна в Англию. Либо же… для меня будет честью показать вам Амстердам, мисс…
Отец говорил — мужчиной выжить легче. Впервые в жизни я усомнилась в его правоте.
— Я рад, что нам удалось оказать вам помощь в трудную минуту, — продолжил капитан. — Удивительно, но всего неделю назад мы подобрали в море еще одного человека — бедняга был едва жив. Ялик с «Неподкупного», мисс. Мы так и не смогли понять, что же случилось с кораблем. Кажется, был кровавый бунт… Спасённый ещё весьма слаб, он отдыхает, доктор уступил ему свою каюту…
Я сослалась на усталость и спустилась на среднюю палубу.
С трудом удерживаясь на границе, отделяющей явь от морока, Оливер смотрел на девушку, не понимая, по какую стороны этой границы она находится.
— Вы живая? — выдавил он наконец. — Вы здесь? Как вам удалось спастись?
— А вам?
Оливер закрыл глаза, устало откинулся на подушку.
Поныне сердцу муторно в груди, хотя кипит, не иссякая, прана… Нас было только двое посреди огромного, как небо, океана. Был полный штиль. Темнела, как гранит, поверхность вод. Гребли мы и молчали. И злое солнце, восходя в зенит, стреляло в нас слепящими лучами. Мне снилась Смерть, туманное Ничто, зовущее в объятья запределья… У нас съестного не было. Зато была вода — примерно на неделю. И до поры спасала нас вода. И скорбная отодвигалась дата… И мы гребли повахтенно. Куда? — неважно. Важно было — хоть куда-то.
Но, от надежд нас трепетных храня, стуча в виски, как в наковальню молот, по истеченье первого же дня на ялик заявился братец Голод, и нас он жалил миллионом жал, глядел в глаза язвительно-сурово; он в первый день нас только искушал, но нестерпимым стал к концу второго. Вода важна, но не одна ж вода! — перед глазами хлеб, лепёшки с мясом… А мы гребли. Посменно. Как всегда. Слабея и слабея с каждым часом. Мне приговор свой голод огласил, уже меня в противниках не числя. Но вот что странно: он, лишая сил, при этом порождал и ясность мысли; как будто пелену снимал он с глаз, всю истину контрастно отражая… В наш третий день я, помню, в первый раз похолодел, заметив взгляд Виджая.
Этот взгляд преследовал Оливера и сейчас. Он грезился ему во сне и наяву, жёг, не позволяя отвести глаз.
Во взгляде голод — это полбеды, и полбеды — сухая краткость речи. В глазах у джемадара стыли льды. Холодные, совсем нечеловечьи. Виджай был как заточенный кинжал; и в час, когда надежда иссякала, я видел, как он зубы обнажал в прямом подобье волчьего оскала. И мысль одна стучала мне в виски, долбила в темя острыми краями… Мы с джемадаром не были близки. Мы с джемадаром не были друзьями, но взял он в лодку именно меня. На что надеясь? На какую плату в тот миг, когда тому назад три дня стрелял в живот другому кандидату? Теория была всего одна, стеною возвышаясь между нами. Она сметала разум, как волна внезапного свирепого цунами. Увы, но лучше не было идей средь океана, в адову жарищу: