Она ушла, я долго сидела, как к месту примороженная, а потом вскочила и побежала напролом через лес, потому что гнев и тоска во мне помещаться перестали, распирали так, будто грудь вот-вот лопнет. Конечно, упала вскоре, лоб расшибла да ладонь сучком пропорола насквозь. Больно было, кровь хлестала, заливала мою ярость. Помню, как сучок с криком из ладони выдернула, как рану зажала и домой шла, как тряпкой старой заматывала, металась по лежанке, вроде и не спала, а уж мама завтракать зовет. Я тряпку смотала, а там никакой раны, только кровь засохшая да коры чешуйки. Долго мне не пришлось размышлять, гречиху косить утром собирались, мама торопила, батя серпы точил, мерин наш Руслан распрягся и в капусте промышлял, так и день прошел, и неделя, а там и поездке нашей пришла пора. Про все мы с батей говорили пока ехали, только про Арину молчали. На ярмарке купили новый плуг немецкой стали, соху, семян на следующий год, лопат хороших и поросят племенных — кабанчика и двух хрюшек.
— На свадьбу тебе подарю порося, выбирай, — сказал батя весело. — Осенью сосватают, хватит у мамкиной юбки сидеть. Годы были хорошие, батраков наймем, а тебе уж свою жизнь начинать пора, бабье счастье пробовать.
— Как Арине счастье? — спросила я резко, и тут же пожалела, потому что батя дернулся и долго молчал. Я хрюшку-то выбрала — самую хорошенькую да любопытную, назвала Чуней. У поросей женская доля получше мужской, рожай да живи, под нож не пойдешь. У людей иначе.
Мама нас на дороге встретила — брела как неживая, лицо опухшее, плат с головы сбился.
— Знала, что сегодня вы вернетесь, — сказала. — Я в дому уж не могла одна сидеть, пойду, думаю, навстречу. Вчера Ариночку схоронили, у них отпевали, и поминки на кладбище — только прокопьевская родня и была. Меня не подпустили толком, ни омыть ни проститься не дали… Младенчик родился слабенький, до срока, дня не прожил. Ариша вроде оправилась, да тут же и заболела — доктор сказал горячкой, сгорела за ночь девочка моя, я утром пришла к ногам холодным…
Она уткнулась отцу в плечо и завыла, он по голове ее гладил, а смотрел прямо на меня.
— Сотника позвать, или за урядником в город, — сказала я тихо. Батя мотнул головой — бестолку, раз доктор слово свое сказал да похоронили уже. Лицо у него было как из камня.
Я неделю плакала и с мертвой Ариной спорила, а как на девятый день панихиду отстояли, подошла к Прокопьеву после службы, за рукав дернула.
— Меня возьми замуж, — сказала ненавистному. — Вместо Арины тебе буду. Девочкам мать нужна.
Он осклабился, будто я насмешила его, развлекла.
— А возьму, — сказал. — Ты, говорят, ешь мало, а работаешь как лошадь…
Я не опустила глаз, в рожу ему гладкую смотрела, всеми силами сдерживаясь, чтоб не плюнуть. Он первый глаза отвел, улыбнулся с дурным обещанием, будто я и вправду кобыла упрямая, которой вот-вот упрямство боком выйдет.
Обвенчали нас по-тихому через три дня. Мама плакала, батя стоял в церкви с лицом темнее икон старинных. Народ шептался, старая Марья Васильева головой качала и все мне будто что сказать собиралась, но так и смолчала.
— Ну чего стоишь, на стол подавай, — сказал Прокопьев, когда в избу меня завел и я посмотрела, где моя сестра жила и умирала. Стол ярко выскобленный, веночки цветов сухих на стенах, красиво лентами перевитые. Ни пылинки нигде, ни развода грязного. Я к печи шагнула, ухват подняла, достала чего там невестки прокопьевы натомили, родни у него много было, во всех селах окрестных.
— А дети? — спросила, когда он есть начал, а я, помявшись, рядом села.
— У кумы, — сказал он коротко. — Завтра приведет. Ну, жена, рассказывай. Про ярмарку губернскую, про мотор паровой, которым поля пахать можно — видела его что ли?
Мы сидели и разговаривали, будто нормальные.
Ночью он, как слез с меня, свечкой посветил.
— Ишь, — сказал, — и правда непорченая. Надо было тебя тогда брать, как собирался, не Аринку.
Храпел Прокопьев громко, а я не спала, по избе ходила, стараясь не скрипеть половицами. Больно было — внизу по-женски, а в груди стократ больнее. Все казалось — сестра моя тут со мною, в темноте, стоит в углу тихой тенью, касается занавесок лунными пальцами, от легкого дыхания ее чуть дрожит пламя лампадки.
Девочки наутро сразу ко мне кинулись, думали что мама вернулась, обниматься-прижиматься, лопотать горячее. Я Таню на коленку посадила, Любу с Надей, двухлеточек смешных, в охапку сгребла, запах их вдохнула — и сразу во мне Аринина любовь проросла, затеплилась, потянула душу на распорки в новую форму. Прокопьев на нас смотрел странно, будто зуб у него нарывал. Вечером Танечка расплакалась, спросила меня, настоящая ли я мама, или подменная, злая, как в сказке. Я сказала, что не злая, что любить их буду сильно и никогда постараюсь не оставить, даже если отец будет гневаться-кричать, и за ухват возьмется, а они за печку спрячутся. Нет-нет, никогда.