Прокопьев меня не бил поначалу, хотя я все сжималась и ждала. Каждую ночь залезал на меня, елозил, стонал, потом откидывался и засыпал, а я от стыда сгорала — дети-то тут же в избе, слышат или спят уж? Но держал меня не так строго, как Арину — в дом отчий ходить не запрещал, на кладбище к сестре, и гуляли мы с девочками, и в лес ходили.
— Надо было тебя брать, как собирался, — снова и снова говорил Прокопьев, а мне грудь теснило от слов этих, словно Арина моя ничего не значила, ошибкой была досадной, будто поднял палку с земли, поглядел — не та, сломал о колено и бросил. Но худой мир, говорят, лучше доброй ссоры, два года так и прожили — в нелюбви, но в согласии, работа спорилась, земля родила, девочки росли, Чуня моя три раза поросилась.
А потом одно за одним — град пшеницу побил, заливной луг заболотился, быки тягловые пали от мора за неделю, да четырех коров с собой прихватили. Совсем сник Прокопьев, пить опять начал, вначале помаленьку, а потом, когда брат его любимый, что в Сосновке жил, утоп, так и по-настоящему, по-страшному.
— Пустоцветная сука, — кричал он мне, толкал через всю избу, шел за мною с плеткой. — Чего не рожаешь мне? Блядскими хитростями сыновей моих вытравливаешь? А?
Бил наотмашь, да с болью у меня после полета в свет особый завет был — я ее отодвигала от себя, она и съеживалась, а синяки да ссадины за ночь всегда сходили. Наутро когда винился Прокопьев, а когда смотрел с ненавистью, велел бутыль самогона из погреба тащить да по новой начинал. Девочки мои сидели тихо-тихо, как мышки, только сердечки тук-тук-тук, я их потом обниму и всей кожей их горе и страх слышу.
— Ну что ты, милая, у всех так, — вздыхала бабка Васильева, когда я в конец огорода уходила да плакала там в лопухах. — Говорят же, девонька, «бабья доля — что рабья воля», вот и тебе хлебнуть довелось. Бьет — значит лю…
И осекалась от гнева на моем лице. Часто она ко мне похаживать стала, пока Прокопьев в полях был, то белье золить поможет, то на огороде, то с девочками поиграет. Я ей стопочку налью, пирожков отсыплю, она и рада.
Снег выпал рано, на Покрова, Прокопьев после службы церковной в кабак пошел, на нас и не глянул, а как темнеть начало, старая повитуха ко мне опять заглянула. Я браги ей выставила, а пока девочек укладывала, смеялась с ними да колыбельную пела, бабка уже и захмелела.
— Расскажи мне, что за колдовство у тебя? На вид тебе будто шестнадцати нет. В тягость не завязываешься… Петька тебя вон как охаживает, а ни синяка ни царапины не видать? Ну не говори, храни тайну. Вот Ариночке-бедняжке не так повезло… Как вспомню ее, красавицу, в крови на полу с головой проломленной…
Я взвилась, как ужаленная. Бабку не отпускала, пока она мне все не рассказала, потом бутыль ей отдала и взашей вытолкала. Девочек подняла, укутала да бегом к бате с мамой — бежала, дышала взахлеб, несла по очереди детей хнычущих, а внутри у меня гроза собиралась с молниями белыми. Мама ахнула, когда я в сени вломилась. Я им ничего не сказала, девочек уложить велела и обратно понеслась. С Прокопьевым у ворот столкнулись, он пьян был сильно, я по голосу поняла.
— К кому ночами бегаешь, жена моя верная??
Я смолчать хотела, да не сдержалась — в лицо ему вцепилась и зашипела, что все знаю про Арину, что недолго ему, подлецу, осталось воздухом со мной одним дышать. Он враз протрезвел, за запястья меня ухватил — железные у него руки были, силища страшная — и молчал-думал. Потом перегаром дохнул и через колено на землю меня кинул, прямо в снег свежий. Рукавицу мне в рот забил, косу на руку намотал, да и потащил в огород меня, от поленницы топор прихватив.
— Не сыщут тебя, — сказал, наклонившись. — Все знают, как во сне бродишь… Эх, опять мне вдоветь…
Он поднял топор. Я замычала, руки вскинула закрыться от удара, пальцы захолодило, тут же легко стало и странно. А Прокопьев уж снова топор поднял.
— Я ж тебя, суку, любил, — сказал. А потом топор опустил и раз и другой, а третьего я уж и не увидела — глаза ослепли — только грудью приняла да дернулась, когда лезвие ребра рассекло да внутрь погрузилось. Потом куда-то тащил меня Прокопьев, с откоса сталкивал да снегом засыпал, я тяжесть на коже чувствовала, но уже мне всё равно стало. Полетела я опять куда-то в свет, и трогали меня холодные нечеловеческие пальцы, потом согрелись и я поняла — Миша это, любимый мой, страстью распаляется, сжимает меня в объятиях, что вдохнуть никак.