Как всегда, прихожу в себя последним. Так случилось в то злосчастное утро, в позднем августе сорок третьего, так происходит всякий раз и поныне. Выбираюсь из землянки. Вилли с Клаусом уже снаружи, пялятся на зависшее над восточным горизонтом солнце. Время начало свой отсчёт, свой поганый, пыточный, садистский отсчёт. Оно сжалось, скукожилось, в сотню раз замедлило скорость по сравнению с той, что снаружи. Время капсулы. Наше время — растянувшийся на три месяца мучительный день.
— Обрыдло всё, — привычно истерит Клаус. — Как же мне всё остопоганело. Этот лес, гадское солнце, ваши рожи. Почему я не могу умереть? Вы, подонки, вас спрашиваю! Почему я, в рот вам ноги, до сих пор не могу умереть?!
Клаус врёт. Больше всего прочего он боится умереть навсегда. Не родиться вновь в душной землянке, а исчезнуть навечно. Мы все боимся этого, боимся отчаянно, хотя и не признаёмся вслух.
— Пошёл ты! — рявкает на Клауса Вилли. — Каждый раз одно и то же. Хочешь, буду стрелять тебя, едва родишься, мозгляк? Хочешь, гнида?
Клаус испуганно затихает. Он не хочет. Хотя и знает, что Вилли не станет стрелять. Мы ненавидим друг друга, давно и надёжно. Но мы — три части единого целого. И так привыкли, притерпелись, прикипели друг к другу, что преждевременная смерть одного двум остальным доставляет пускай не горе, но искреннее сожаление. Будто потерял раньше срока что-то, без чего нелегко обойтись.
— Хайль Гитлер, уроды, — приветствую я обоих. — Рад, что вы снова здесь.
Пузатый Вилли кривит мучнистые дряблые губы. Век бы не видать его рожу.
— Здравствуй, Георг, — отвечает он. — Пошёл бы ты в жопу со своим Гитлером.
Пережившего нас на пару наружных лет фюрера мы ненавидим не меньше, чем друг друга. Это из-за него, психопата и садиста, мы стали тем, что есть. Это он, гад, загнал нас в проклятую капсулу и оставил в ней подыхать. Это его заботами окочурились сотни тысяч немецких парней. Только вот нам троим повезло. Или не повезло, в зависимости, как посмотреть. Вместо чтоб один раз сдохнуть за фюрера и фатерланд, мы издыхаем раз в три месяца невесть за что.
— В жопу так в жопу, — соглашаюсь я и отправляюсь в лес за жратвой.
Жратвы нам отмерено, словно кот нагадил. Это сейчас, когда научились жить впроголодь, нам хватает её протянуть до конца цикла, даже если в капсулу не заявится гость. Зато раньше… Меня передёргивает, стоит вспомнить, как стрелялся за месяц до срока, потому что мучительные спазмы в желудке не было никаких сил терпеть.
Я вброд пересекаю ручей. Он течёт с запада на восток, огибает поляну, скатывается по склону овражка, узкой змейкой вьётся между деревьями леса, всасывается в оболочку капсулы и исчезает. Рыбы в ручье нет, зато в изобилии водятся головастики, из которых Вилли варит суп. Всего головастиков сто девяносто три, и выловить их всех удаётся обычно, когда треть цикла уже позади.
Добираюсь до северной окраины. Здесь малинник, сегодня мне предстоит очистить от ягод два куста. Срезать десяток грибов и прикончить здоровенную гадюку, которая очухивается раньше нас и потому успевает уползти, так что её приходится разыскивать. Змея — единственный, кроме нас, постоянный обитатель капсулы, если не считать головастиков и насекомых. Раньше мы пожирали гадюку сразу, но, набравшись опыта, стали вялить на солнце — теперь за счет змеиного мяса удаётся протянуть дня три-четыре.
Касаясь пальцами оболочки, бреду вдоль неё на восток. Раньше капсулу мы называли ловушкой. До тех пор пока гостем не забрёл профессор из Москвы, который выдвинул красивую гипотезу, прежде чем мы его сожрали. Согласно этой гипотезе, мы втроём угодили во временную петлю, образовавшуюся в результате мощного взрыва. Как угодили и почему именно мы, профессор объяснить не сумел и психанувший Клаус его прикончил. Так или иначе, драпали мы из-под Курска так, что земля стонала под сапогами. Отбившись от части, три недели плутали по лесам и забрались в самую глушь. На лесную поляну с заброшенной землянкой по центру наткнулись, когда вконец уже обессилели. В этой землянке мы провели ночь, а пробудившись наутро, решили отоспаться и днём. Вновь проснулись уже в сумерках, от доносящихся с востока человеческих голосов. Говорили по-русски, но мы даже обделаться от страха не успели, а лишь заорали от ужаса, потому что над головами уже стремительно разрастался огненный шар. Обрушившись, он разом заткнул и русских, и нас.