— Ну, чего там?
Кирьяков отмахнулся, офицер, потоптавшись на похрустывающем гравии, подошел. Это был лейтенант, такой же плотный, коренастый, как и Кирьяков. Он оперся на открытую дверь. Никифоров заметил татуировку на безымянном пальце его толстой руки — синее солнце с веером лучей.
— Не порть людям настроение, — добродушно произнес лейтенант.
— Однокашника встретил! — радостно ответил Кирьяков. — Хоть словом перемолвимся…
— Ну, раз однокашника, — протянул офицер, — это хорошо.
Никифоров хотел было возразить, что Кирьяков плохой однокашник, но человек с добродушным голосом уже отошел.
— Не прячьте. — Кирьяков кивком показал на заднее сиденье. — Напрасно на нее сели. Нагреется, как ее, теплую, пить? — И стал смотреть на Никифорова.
— Поехали, Никифоров! — решительно сказал Журков.
— Поезжайте, поезжайте, — проговорил Кирьяков. — А все ж таки, гражданин Никифоров, надо бы вас отвезти на экспертизу. Возбуждены.
— Умнее не мог придумать? — усмехнулся Никифоров. — Я не возбужден, а хуже собаки устал. Давай дуну в твою трубку, и отстань ради бога.
— А мы по-дружески?
— Нет, так не получится.
— Ладно, я не злопамятный. — Кирьяков качнулся на носках и пошел к своему автомобилю, но, пройдя несколько шагов, обернулся. — Сашка! Помнишь, как тебя дразнили в техникуме? Краснорожий!
Никифоров рывком взял с места. Журков крякнул, потом выгнулся поудобнее и сказал:
— Я б его тоже боялся — мелочная душа.
Домой приехали с горящими фарами. Небо еще оставалось светлым, но луна уже сделалась яркой, и показались большие звезды.
Полосы электрического света скользнули по бордюру, прошли по серой граве запущенного газона и остановились на дощатых воротах. Яблоня под светящимся окном была разделена четкой линией домашнего света и темнотой сумерек.
Никифоров открыл ворота, Иванченко пересел за руль и загнал машину во двор. Фары погасли, хлопнули дверцы. Журков и Иванченко вышли. Пахло свежеполитым огородом. Шелестели деревья, где-то близко застрекотал сверчок. Никифоров поднялся на веранду, открыл дверь. Щелкнул выключатель, от фигур Журкова и Иванченко упали длинные тени.
— Лена, у нас гости! — громко сказал Никифоров. — Встречай!
Журков и Иванченко тоже поднялись на веранду, смотрели на хозяина вопросительно и с некоторым смущением. Слышался телевизор, из дома никто не выходил.
— Лена! — снова позвал Никифоров.
Жена вышла в коридор, позевывая, в брюках и накинутой на плечи кофте, несколько секунд глядела на них и сказала:
— Задремала… Вы, небось, голодные?
У нее была полная крепкая фигура, мягкое, очень спокойное лицо.
— Да чего нас кормить! — торопливо сказал Иванченко — Мы на минуту.
— Лена, принимай гостей! — повторил Никифоров.
Она неожиданно улыбнулась:
— Ну и я выпью рюмочку?
— Ради бога, — ответил Никифоров. — Мы пока умоемся.
Он открыл одну из двух одинаковых дверей, находившихся справа в коридоре, возле узкой деревянной лестницы, ведущей в мезонин, кивнул Журкову и Иванченко, а сам поднялся наверх. Сын с тещей смотрели телевизор. Мария Макаровна повернулась на его шаги, поправила раздвинутые полы халата; он поздоровался, и она ответила.
— Василий! — позвал Никифоров. Мальчик быстро повернулся и тут же снова уставился в телевизор, сказав хрипловатым голосом:
— Я смотрю свое кино!
— Ты плохо выглядишь, Александр, — с обычным доброжелательно-волевым выражением сказала Мария Макаровна. — На тебе лица нет.
— Вы всегда преувеличиваете, — ответил Никифоров и погладил сына по голове, ощущая под рукой перекошенные от послеродовой травмы кости маленькой головы.
— Ты мыл руки? — спросила теща.
Он еще раз погладил сына и спустился вниз.
После каждой встречи с Марией Макаровной Никифоров испытывал раздражение и неловкость оттого, что не может перебороть этого раздражения. Она никогда не была замужем, не знала, что такое мужчина в доме, и после замужества дочери не могла привыкнуть к своему второстепенному положению. Ее любовь к Лене была деспотичной, но со временем как-то притерлись, свыклись, открытые ссоры уже утомили всех.
Лена познакомилась с Никифоровым в Тольятти. Ему было двадцать семь лет, он чувствовал себя почти студентом: много интересного обещалось впереди. Знакомство с девушкой из студенческого строительного отряда было частицей того, что обещала ему жизнь. «Я хочу за тебя замуж, — сказала Лена. — Нет, хочу ребенка, а замуж не обязательно. Потом можем разойтись». Ее смелая деловитость была беззащитной, загадочной. И, как бы играя, он женился, остался в Тольятти, ожидая стажировки в Турине, а Лена вернулась домой. Тогда его поразило одиночество, которое пришло после череды похорон. Умерли отец, мать, дед; дольше всех прожила бабушка. Из близких остался младший брат, но он жил далеко, в Сибири.