— Все о войне и о войне! — с упреком сказала она. — Ведь мы с тобой, кажется, скоро уж распрощаемся.
— Пеший конному не товарищ, — ответил Артамонов. — Судаков уже успокоился, Пауль уехал, а я тоже куда-нибудь приткнусь.
Вскоре они приехали к артамоновским инвалидам.
Двое безногих молодых людей жили в семье судового механика и вместе с сыном хозяина, слепым юношей с обожженным лицом, занимались плетением корзин. Нина пожалела, что приехала: она устала от мучений. Смущаясь от того, что здорова и богата, она знакомилась с ними, зачем-то ощупывала поданную ей корзину и не могла понять Артамонова. Что он хотел показать? Все были любезны с ней, как с чужой.
— А-а, вы продали свай рудник? — удивленно произнесла хозяйка и стала извиняться за то, что не готова по-настоящему угостить ее.
— Да она такая же, как и вы! — грубовато заявил хозяйке Артамонов. Она не кусается.
Сидевший на скамейке безногий (у него не было обеих ног) уперся руками в скамейку и передвинулся.
— Это Родионов, — назвал его Артамонов.. — Командир броневика «Доброволец».
— Я слышала про ваш броневик, — вспомнила она. — Я где-то читала объявление.
Слепой юноша повернул к ней белесые выкаченные бельма, улыбнулся.
— Мы в Феодосии объявление давали! — обрадованно сказал он.
— Мясорубку искали…
— Да, кажется, — согласилась Нина.
Мясорубку они нашли, побывали в ней — это бросалось в глаза.
— Сейчас на фронте большие успехи, — продолжал слепой с приподнятой интонацией, словно спешил донести до Нины свой дух добровольчества. — Вы знаете, мне снится, что мы едем на броневике и впереди — пахота. Я знаю, что на пахоте непременно застрянем, но в объезд никак нельзя. И застряли. Пехота отступает. Вот-вот красные нахлынут. А мы стоим, колеса буксуют, машина дрожит…
Юноша затряс сжатыми кулаками, и его обтянутый розовой тонкой кожицей лоб наморщился, как будто мелкими трещинками покрылись голые надбровные дуги.
— Да она не любит страстей, — сказал Артамонов. — Она всякого навидалась…
Юноша повернул к нему голову, его рот капризно выгнулся.
— Она собирается бежать в Константинополь, — твердо произнес штабс-капитан. — Ты не сердись, Мишаня. Сейчас вина выпьем. Не надо страстей.
— Ты меня не обижай, — примиряюще вымолвил слепой и обратился к Нине: Вы вправду уезжаете?
— Уезжает, уезжает. Отстань, — сказал Артамонов. — Дай познакомиться.
— Вот скажу Манюне, что ты хамишь, она тебе задаст, — предупредил юноша. — Манюня, иди сюда!
На крыльце появилась девушка лет семнадцати, это и была Манюня. Она строго и одновременно по-приятельски прикрикнула на Артамонова, чтобы он не обижал ее брата, потом спустилась во двор и познакомилась с Ниной.
Наконец Нина смогла составить определенное впечатление об этой семье. Главным здесь был не слепой Мишаня и его товарищи-калеки, не отец с матерью, а эта девушка. Инвалиды ей подчинялись, родители смотрели на нее чуть ли не с благоговением, а Артамонов непонятно зачем подразнивал ее.
Манюня принесла скатерть, взмахнула ею, вытягиваясь, отчего сарафан облепил ее тонкую спину, потом ей не понравилось, как легла скатерть, и она снова взмахнула ею. Уложив скатерть, Манюня поглядела на Нину, словно спросила: «Ну как? Нравлюсь я вам?»
«Молодец», — ответила взглядом Нина.
Девушка играла, не верила, что ее маленький дом, где она жила с отцом и матерью, может быть разрушен.
От нее еще веяло недавним детством, незыблемыми традициями, семейным очагом.
— Самовар! — воскликнула Манюня. — Господа офицеры, заряжаем пушку!
В Нининой душе повернулся какой-то ключ и заглянул казачий офицер, который потом стал ее мужем, а за ним — слепой летчик Макарий, который был ближе чем кто бы то ни был и который не стал мужем. «Ты была такой, как эта девочка, — сказали они. — Спаси ее».
А как спасти? Это только казалось, что семейный очаг вечен. Нет, не вечен. Знали об этом и покойники, знала и Нина. Но все-таки ничего другого, кроме семейного очага и Бога, не существовало для защиты человека от горя. Поэтому не могла Нина спасти Манюню. Могла только увезти с собой куда-нибудь за море, вырвать из родной почвы.
«Как я ее спасу? — ответила Нина теням. — Я ей завидую».
«Тогда останься в Крыму, — сказал Григоров. — Не бойся погибнуть. Смерть — это мгновение».
«Ты хочешь, чтобы я умерла? — спросила Нина. — Я еще поживу!» Но она не знала, зачем жить.