Приходилось терпеть.
Кутепов требовал выправки, правильного отдания чести, опрятного вида. Он был вездесущ и появлялся то в гавани, то в интендантских складах, то на базаре в городе. Он никого не уговаривал, а заставлял силой. Заставил построить бани, уборные, организовать санитарные комиссии. Заставил украсить полковые линейки двуглавыми орлами из цветных камней и черепицы, сплести из соломы грибки для дневальных, сделать навесы для знамен, клумбу для солнечных часов.
Гауптвахта в Галлиполи размещалась в старинном каземате, где на закопченном потолке нашли выцарапанные еще запорожскими казаками горькие письмена неволи. И вот русские солдаты и офицеры оказывались в этом каземате на берегу вожделенного Пролива, за который пролито было от Балтики до Карпат потоки крови.
Прибывали пароходы с тысячами новых воинов, лагерь в Голом поле разрастался.
Встал напротив бухты бывший броненосец «Георгий», а в трюмах его тюрьма, кормят через день, для офицеров еще есть нары, а солдаты должны спать стоя, но стоя спать невозможно, люди не выдерживают, падают на залитое водой дно.
Кутепова ненавидели по-прежнему. Его забота ничего не изменяла. Все эти очаги в палатках, пристройки для офицерских собраний, где усталым от работ офицерам можно было погреться в тепле и почитать газету, скромные полковые церкви с крестами из жести и алтарными дверями, изготовленными из ящиков и мешковины, — все это делалось из-под палки и не освобождало души, а наоборот, угнетало еще сильнее.
Душа не принимала даже такого благородного приказа, каким был приказ о запрещении употреблять в разговорах бранных слов. Там тоже было насилие!
Единственная вспышка былой доблести случилась не по воле Кутепова (Кутеп-паши, как его стали называть), а из-за придури французской комендатуры. Пауль вместе с Гридасовым были в городке, заглянули на базар, и то ли от бедности, то ли от тоски потянуло их запеть назло всем казачью песню. Они как бы говорили: «Вот вы, греки и турки, торгуете рыбой и вином и всякими продуктами, а мы идем и не хотим смотреть на вас».
Но патруль сенегалов арестовал их за громкое пение, посчитав пьяными и чересчур опасными. Не хватало Паулю с Гридасовым такого конфуза!
Стали вырываться, Гридасов приложился к сенегальскому уху и получил прикладом в лоб, так что залило кровью глаза. Попали они во французскую комендатуру, в какой-то чулан. Через некоторое время стали доноситься до них русские голоса, потом забегали французы, крича свои команды, потом все затихло. Видно, не хотели отдавать арестованных. Надеялись выкуп за них получить, что ли?
— Ничего, наши не оставят, — утешал товарища Пауль. — Наш Бог терпеливый да не забывчивый.
— Гады! — ругался Гридасов. — Что мы им сделали? За что нас так унижать?
— Наши не оставят, — повторил Пауль.
Вдруг послышалось родное «ура!». Как чудо неслыханное в турецком городишке гремело многоголосое «ра-ра-ра!»
Забегали в комендатуре.
— Рюс-казак! — донеслась до арестованных.
Побегали — и стихло.
Затем ворвались с улицы. Родной язык, шумят, ищут.
— Мы здесь! — крикнул Пауль.
Юнкера Константиновского училища, две роты, юные, семнадцати восемнадцатилетние, с винтовками — смеются, рады, что без выстрела вышибли сенегалов.
— Господин капитан, вы ранены?
— Нет, юнкер. Чуть зацепило. Мы так просто им не дались…
— Господа, здесь трофеи — два пулемета!..
— Господа, давайте на стенке что-нибудь напишем на память… «Бородино», как?
— Бородино! Давай! Пиши!.. «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…»
— «…Москва, спаленная пожаром…»
— «…французу отдана».
— Ты что, братец?! — вдруг воскликнул Гридасов. — Что ты, милый?
По щеке юноши текла слеза. Гридасов обнял его за плечи и сказал:
— Не горюй, юнкер, выстоит наша Москва, лишь бы мы ее помнили.
Но в глазах капитана тоже заблестело, он тряхнул головой, в его покрытом засохшей бурой кровью лице промелькнуло горькое горе.