— Кончится! — проговорил Журков. — Не успеешь оглянуться, не успеешь пломбу приклепать.
— Фу ты! — Иванченко махнул в его сторону рукой. — Ну как же по-другому? Останавливать центр?
— Не знаю! Ежели надо, — останавливать.
— Как у тебя все просто, — тихо сказал Никифоров, глядя в даль улицы, где поверху тянулась частая строчка огней на почти невидимых столбах. Выпорол слесаря, остановил центр. Мне кажется, Иван Иванович прав. Зарываться нам нельзя.
— Давай ко мне зайдем, — предложил Иванченко. — У меня вино есть… Да одолеем мы этого Губочева! Брось хмуриться, Вячеслав Петрович. — Он легко прикоснулся к спине Журкова. — Зайдем? Ты, как Тарас Бульба: я Губочева привел, я его и укокошу. Не укокошишь, сейчас это по-другому делается.
— Слушай, Александр Константинович, отпусти-ка ты меня опять в мастера! — сказал Журков, и в его голосе прозвучала горьковатая усмешка. — Я и раньше знал, что не по мне это, но тогда ты меня уговорил.
— Не уговаривал и уговаривать не буду! — ответил Никифоров.
— Погоди злиться. Ты пойми, Александр Константинович, тебе нужен другой человек. А то впрямь прибью кого-нибудь… Нет, раз уж не выходит, ты меня не неволь. — Казалось, он думает вслух, пробует, примеривает свою придумку, и она ему вполне подходит.
— Вячеслав Петрович, брось ты кобениться! — добродушно произнес Иванченко. — Я тебе как твой заместитель говорю: нету лучше тебя главного инженера. А уйти каждый может. Только куда? Везде одинаково. Порой думаешь: где-то открыли заслонку, предполагали — на время, а теперь не закроешь. Сейчас время личной инициативы, или, вернее, бремя. Никто нам не поможет, и уйти нельзя.
— Правильно! — сказал Никифоров. — Хлопнуть дверью уже не дано. Только я тебя не уговариваю.
— И на том спасибо, — проговорил Журков.
— Ну, зайдем? — повторил Иванченко. — Тут совсем рядом.
— Что со складом решим? — спросил Журков. — Или поймать вора за руку характера не хватает?
— Будем пломбировать склад, — суховато ответил Никифоров.
— Заячьи вы души! — беззлобно, с той же горьковатой усмешкой сказал Журков. — Какая тут заслонка? Просто заячьи вы души.
— А ты лев, — усмехнулся Никифоров.
Никифоров возвращался домой и думал, что Журков прав: послать бы все к черту и хлопнуть дверью! В конце концов Журков так и сделает, а Никифоров дотянет до финиша, потому что у него нет ничего лучшего. Он современный человек и живет работой, ему еще слишком повезло начинать ее с пустого места, с зыбучего холма, в котором однажды утонул по крышу стосильный трактор, но трактор вытащили; теперь центр построен, а Лена смотрит на Никифорова так, что не понять, о чем она думает, да и не хочется понимать; пусть все идет, как шло, куда-нибудь придет.
Улица была безлюдна, только слышались шаги Никифорова и то нарастающие, то затихающие звуки телевизора, словно каждый дом принимал и передавал ночного пешехода следующему дому.
Над перекрестком мигал желтым огнем односекционный светофор. Его повесили здесь после того, как однажды в предутренних сумерках на этом месте столкнулись хлебовоз и молоковоз. Никифоров представил мчащиеся по сонным влажным улицам машины и то бесконечное мгновение перед ударом, когда все понимаешь и ничего не можешь сделать. Он замедлил шаги и вдруг повернул туда, куда поворачивать никогда не думал. Теперь он шел быстро.
Ему сделалось радостно и страшно. Казалось, те давние свидания с Леной прошли без него, что он еще никогда не волновался перед встречей с женщиной, что он не знает, как надо себя вести. Куда он идет? Поглядеть на окно, постучаться, сказать: «Не спите? Я мимо проходил…» Нет, не осмелится, побоится, что она поймет его именно так, как есть на самом деле. Разведенная двадцатисемилетняя женщина, она не из тех, кому легко выйти замуж в маленьком городе, но она, должно быть, из тех современных женщин, кто умеет чистоплотно устроить личную жизнь.
Лучше всего было бы повернуть назад, чтобы потом не стыдиться. Думая так, он шел по темному тротуару, плотно закрытому от света фонарей шевелящимися кронами.
Возле дома, в котором Полетаева снимала комнату, блеснул бампер: там стояли «Жигули» цвета «белая ночь». Никифоров услышал мужской голос. По номеру машины он догадался, что мужчина был главным агрономом совхоза «Калининский», парень лет двадцати пяти с грубоватым симпатичным лицом; его фамилии он не знал. «А ты надеялся на другое?» — спросил себя Никифоров и, глядя на мужчину и женщину, стоявших в тени, прошел мимо по освещенному тротуару возле ворот.
Он ждал, что Полетаева с ним поздоровается, так как невозможно не заметить человека в трех шагах от себя, но ему хотелось, чтобы она его не узнала. Его тень проплыла по забору, накрыла белые женские туфли и исчезла в большой тени деревьев. До конца квартала он прошагал, точно в оцепенении. Ему было стыдно за нее, за себя и хотелось скорее забыть этот вечер. Но чем сильнее хотелось забыть, тем яснее становилось ему, что у него нет личной жизни, а та, что составляла его семейную, отличалась от личной, как отличается электрический свет от дневного.