— В пятнадцатом году здесь, кажется, уже был десант? — спросил командир корпуса, намекая на провал англо-французского десанта. — Я понимаю, насколько важны подобные маневры. Но по странному совпадению на завтра назначены маневры всех частей русской армии по овладению перешейком.
«Мы пойдем на Константинополь, — таким была суть его ответа. — Лучше не дразните!»
И кто знает — они бы взяли древний Византий, сомкнулись бы с армией Мустафы Кемаля, вышибли бы союзников и погибли бы со славой.
Они не боялись смерти, французы это поняли. Эскадра ушла. Торжество русского военного духа должно было как-то выразиться в суровой, почти нищей обстановке. Требовалось что-то такое же суровое и великое, как и жизнь обреченных, но несдающихся людей.
И никто не знал — что же?
Пауль тоже не знал. На алтарных дверях полковой церкви нарисовали архангела Гавриила в багряном плаще, с поднятыми ветром волосами и белой лилией в руке. Пауль думал: нужно что-то вечное, как молитва.
За рекой, над обрывом размещался в холщовом строении корпусной театр и там ставили чеховский «Вишневый сад». Пьеса из недавней русской жизни притягивала, доводила до злой тоски. Россия представлялась вырубленным садом, а все — чеховскими героями, этими непрактичными Гаевыми, предприимчивыми Лопатиными и даже мечтательными студентами Петями Трофимовыми, которые мечтали о переустройстве жизни.
Переустройство грянуло. Нынешние зрители, преодолев реки крови и грязи, смотрели пьесу как страшный сон и чувствовали, что они тоже обречены исчезнуть. Казалось, даже души умерших слетались к корпусному театру, чтобы прикоснуться к потерянному отечеству. Это был новый памятник.
Теперь уже не узнать, кому пришла в голову мысль поставить на кладбище памятник Белой идее. Там уже стояло множество крестов, и ветер постукивал вырезанными из жести венками о железные перекладины.
Это должен был быть памятник всем погибшим, умершим и живым. Во взводе лишь Артамонов открыто насмехался над замыслом увековечить позор изгнания, раздражал всех обитателей палатки.
В один из апрельских дней Артамонов не явился на вечернюю поверку. Он был арестован.
— Туда ему и дорога! — сказал Гридасов. — Допрыгался. Теперь ему не сдобровать. — И повторил слова генерал-майора Пешни, командира Марковского полка: — Все протестующее в гражданскую войну выводится в расход во имя сохранения престижа и спасения власти.
Над лагерем зеленело вечернее небо, с пролива дул ветер и шумели волны.
— Кто его выдал? — спросил Пауль.
— Не знаю. Он всем надоел, — ответил ротный. — Наверное, у него не хватило храбрости самому справиться со своей тоской.
— Это легче всего, — сказал Пауль. — Вот когда Каледин застрелился… Нет, никому он не помог, только хуже наделал.
— Ну этот не Каледин, нечего сравнивать, — возразил Гридасов.
— Да тебе и лучше, что избавился. Тоже дружок!
Он прислушался. Из соседней палатки раздавались возгласы — там играли в карты.
— Как ни кончится, а в роту я его не пущу, — закончил Гридасов. Все! — И заговорил о предстоящем банном дне и очистке уборной.
Артамонов больше не возвращался. Видно, сидел в Галлиполи, ждал суда.
Пауль подал на конкурс свой рисунок часовни и стал искать место для огорода, заставляя себя поменьше думать о товарище.
В Галлиполи росла всякая всячина: инжир, миндаль, орехи, черешня, персики, айва, абрикосы. Что-то родное виделось в тополях, дубах и ясенях, словно они пришли сюда с Дона. Буйные травы — костры, ежа, мятлик, лисохвост, клевер — тоже навевали мысли о родине.
Пауль нашел пустырь возле города неподалеку от кладбища. Многие сочувствовали его замыслу. Оказалось, что и в других полках тоскуют по земле.
Он покупал в лавке семена огурцов, торговался с греком за каждый пиастр.
— Карашо! — улыбался грек, сбавляя. — Стратегиос, калиспера.
Они понимали друг друга. Все торговцы уже знали русский счет и несколько десятков слов. Даже французы и сенегалы объяснялись с галлиполийцами на русском.
Пауль взял тридцать пакетиков семян и стал расплачиваться. В эту минуту вошли в лавку вольноопределяющийся Игнатенков и какой-то штабс-капитан в малиновых дроздовских погонах.
Игнатенков узнал Пауля, пожал ему руку и познакомил со своим спутником Шевченко, бывшим агрономом.
— Мы картошку посадим, синенькие, капусты побольше, — сказал Шевченко. — Земля должна родить. На земле душа отмякает.
У него были карие веселые глаза и вислые усы.