Можно начинать? Нету Верещагина. «Позвать?» Не надо. Начинайте. Наклонился к селектору:
— Валя, найди Верещагина!
Первый вопрос: подведение итогов соревнования за прошлый месяц. Четыре участка перевыполнили план. Обсуждайте, товарищи члены местного комитета. Кто победил? Решайте.
Решают. Выше процент перевыполнения у кузовного участка. Нарушения технологической дисциплины? Нет. Хорошо. Нарушения общественного порядка? Хорошо. Присуждаем первое место? Где Верещагин? Ладно. Что скажет бригадир? Давай, Николай Петрович.
— Вообще-то у человека рука так устроена, что к себе легче тянуть, чем от себя. Как участок работает, вы знаете. Но были внутренние нарушения, чего там…
Журков кивнул, сказал короче, чем собирался:
— Были.
Что ж, бригадир Филимонов, ты сам себе помешал занять первое место. Дальше — малярный участок. Не верится, что малярный? — Тоже не верится. Первое место — малярному. Второе — кузовному. Кому третье? Никому. На участке срочного ремонта грубое нарушение. А на участке технического обслуживания нарушение общественного порядка. Это не имеет значения, что в нерабочее время. Что он наделал? Рвался в женское общежитие. Нечего женатому там делать.
Поддубских кисло улыбается, смотрит в окно. Жалко его. Добрый, мягкий, интеллигентный. А пропадет. Мужчина должен идти до конца… Осенью, должно быть, уйдет. Как увидит, что здесь тихая окопная война, что это надолго, так и простимся. Честный парень, не жулик, не хам. И не боец. Жалко.
Интересно, а сколько же это «надолго»? До той поры, когда мой Василий вырастет? Или когда я уже стану дедом? Или помру? Странно, ведь я когда-нибудь помру. Эпитафия: «Здесь лежит Никифоров, который ремонтировал чужие автомобили».
А-а, вот и Верещагин. Сейчас его обрадуют, не удержатся. Оказывается, он не слышал объявления по громкоговорящей сети. Ага, обрадовали. Напрасно он спорит с Журковым. С точки зрения теории управления ошибка уже совершена: надо не избегать конфликта, а идти прямо в гущу, хотя инстинкт самосохранения тянет в другую сторону. В данном случае теория управления мудрее природы.
— На вашем участке нарушается график ремонта машин! — Голос Журкова резок. — Может, вы объясните, почему номера двадцать шесть — восемьдесят семь, пятьдесят четыре — двадцать семь, сорок шесть — девятнадцать пошли вне очереди? Почему вы держите машины, которые стоят у вас о апреля? Или выбираете заказчиков по вкусу?
— Вы говорите ерунду, Вячеслав Петрович! — дерзит Верещагин. — У нас не хватает людей.
Стоп, ссора ни к чему. Оба правы: на кузовном действительно недостает рабочих, а те, что есть, не ангелы. Впрочем, как и на остальных участках.
Стоп, стоп, стоп!
— Геннадий Алексеевич, — говорит Никифоров. — Когда вы были нужны, вас не было. А сейчас поздно спорить. Добивайтесь первого места в этом месяце.
А Журков мог бы запастись эпитафией: «Тот, кто не боялся кому-то не понравиться и кого уважали».
Заседание месткома закончено. Теперь планерка. Снова графики, планы, резкость Журкова, оправдания… Идеальное сочетание: жесткий главный инженер и демократичный директор.
Журков. Почему техбюро на протяжении месяца не сдает мне анализ выполнения графиков ремонта? Повторяю, только строгая очередность прекратит злоупотребления. Почему вы срываете указания главного инженера?
Начальник техбюро. У меня нет человека. Мы готовим требование на специнструмент.
Журков. Требование надо было сдать в декабре, а вы протянули до лета! Там ленивому чертежнику на неделю работы.
И так далее. Беда в том, что людей не хватает. Надо работать с теми, кто есть. Других не будет, взять неоткуда: по району недостает больше четырех тысяч человек. В горкоме указали: с предприятий не сманивать, деревни не трогать, привлекайте уволенных в запас солдат и выпускников школ… Пока травка подрастет, лошадка с голоду помрет. Стоп, беру слова обратно.
— Подведем итоги, — говорит Никифоров.
Подвели. Он остался один.
Перед ним лежало личное дело Губочева, принесенное секретаршей из отдела кадров. В этой тонкой папке по-за обычными документами, возможно, находилась разгадка житейского перерождения, которая сопутствует каждому и которую редко кто понимает.
Никифоров вспомнил голос сына, солнечное апрельское утро с последним заморозком, парок дыхания, смешной вопрос-перевертыш: «Папа, а у тебя идет из дыма рот?» Играя с малышом, он любил весь мир, недостойный любви взрослого человека, но без нее — бессмысленный и грозный. «Папа, прыгай, как зайчик!» И Никифоров скакал рядом с Василием, счастливо смеясь. Жить без любви — это значило просто терпеть себя и других.