— У меня нет жены, Дрозма. Она умерла во время родов, сорок два года назад. Ее звали Аджона. Она подала в отставку в семьсот девяностом, но продолжала страдать болезнью, называемой «идеализм», пока я ее не вылечил. К сожалению, мне удалось это сделать лишь частично… — Намир вздохнул на человеческий манер. — Мальчику уже сорок два года, почти взрослый. И потому вы понимаете, что моя надежда засвидетельствовать конец Homo quasi-sapiens зиждется хотя бы на родительских интересах… Кстати, могу я поинтересоваться текущими данными о населении?
— Около двух тысяч, Намир.
— Во всех… э-э… четырех Городах?
— Да.
— Гм… Побольше, конечно, чем наши несколько дюжин просвещенных. Впрочем, ваша цифра вполне может оказаться неверной — вы ведь фантазеры.
— А когда люди исчезнут, вы собираетесь восстанавливать население из нескольких дюжин, Намир?
— Не думаю, чтобы они исчезли полностью. Их чертовски много, Дрозма.
— И у вас есть планы по использованию выживших?
— Ну, старина, я не считаю возможным знакомить вас с нашими планами.
— Закон от двадцать семь тысяч сто сорокового года…
— …есть шаблонное выражение сальваянского благочестия, — Намир усмехнулся. — Вы не можете использовать против нас этот закон. В конце концов, у нас тоже имеется оружие. Думаю, с небольшой посторонней помощью люди вполне могли бы обнаружить… оставшиеся Города.
— Неужели вы способны предать ваш собственный род?!
Намир молчал.
— Значит, вы считаете Отказников особо просвещенными? — спросил Дрозма после некоторой паузы.
— Да! Благодаря страданиям, скуке, наблюдениями, разочарованиями, истинным контактам… Что может быть более поучительным, чем потери, одиночество и утрата надежды? Спросите хотя бы двенадцатилетнего Анжело Понтевеччио. Он обожал своего умершего отца, ему не с кем общаться, детство он провел в клетке, оторванный от жизни, но тем не менее он вполне образован. Конечно, пока он неуправляемый котенок, котенок в волчьих джунглях. И волки дадут его образованию другое направление.
— Любовь, если вы простите мне подобный оборот речи, более способствует образованности.
— Я никогда не соглашусь с этим. Я видел, какими идиотами становятся влюбленные человеческие существа. Главным образом они, конечно, влюблены в себя, но их не красит и любовь к работе или идеям. Как и любовь к друзьям, лицам противоположного пола, родителям и детям. Вряд ли найдется человеческая иллюзия более комичная, чем любовь.
— Вот как? — сказал Дрозма. — А могу я поинтересоваться, что вы еще делали снаружи?
Намир отвернулся:
— До сих пор наблюдал. По-своему…
— Как вы могли наблюдать, заболев такой ненавистью?
— Я проницательный наблюдатель, Дрозма!
— Вы путаете проницательность с тщательностью. Если сидящий за микроскопом забудет об относительности размеров, он вполне может принять амебу за слона… Коли мне не изменяет память, впервые после отставки вы были замечены нами в восемьсот девяносто шестом на Филиппинах.
— Был замечен? — Намир усмехнулся. — Не знал об этом. У вас повсюду глаза!
— Нам сообщили, что вы обрабатывали испанцев. В Маниле, через день или сразу после убийства Хосе Рисаля.[5] Его смерть — тоже ваших рук дело?
— Скромность украшает мужчину. — Намир снова усмехнулся. — Нет, правда, его убили сами люди. Они прекрасно справились и без меня. Рисаль был идеалистом, а значит, изначально обречен. Его убийство — чисто рефлекторная акция для людей.
— У других идеалистов… Впрочем, полагаю, не хватит и вечности чтобы переспорить вас. Неужели вы не можете сказать о человечестве ни одного доброго слова?
Намир только улыбнулся. Дрозма внимательно посмотрел на него и спросил:
— И даже для Анжело Понтевеччио у вас не найдется добрых слов?
— Вы и в самом деле заинтересовались этим ребенком?! Смех да и только!.. Я уже сказал, он всего лишь котенок. Но я сделаю из него тигра. И ваши прелестные мечты будут погребены под телами захлебывающихся кровью агнцев.
— Вряд ли. — А хотите пари?
Дрозма потянулся к примитивному телефону устаревшей конструкции:
— Как вам угодно! У вас нет шансов на победу. Даже если я пошлю другого Наблюдателя. — Он покрутил ручку. — Не имеет значения, кого я пошлю, Намир. Вам предстоит борьба не с Наблюдателем. И не со мной. Ваш реальный противник — сам Анжело.
— Конечно-конечно… Ну и телефончик! Такие войдут в моду не ранее, чем на следующей неделе!
— Мы изобрели телефон всего лишь в прошлом веке, в восемьсот тридцать четвертом, — заметил Дрозма. — Когда Белл независимо от нас придумал эту чепуховину в восемьсот семьдесят шестом, он не остановился на достигнутом. А его преемники пошли еще дальше. К счастью, мы не нуждаемся во всех этих излишествах, наш девиз — простота. Тем не менее, нам пришлось ждать, пока люди проведут свои линии к северу от Виннипега. В результате у нас появилась возможность говорить с другими нашими Городами. Теперь даже вы можете позвонить нам… э-э… неофициальным порядком. У нас есть постоянно живущий в Торонто Коммуникатор, но, к сожалению, я лишен возможности назвать вам его имя. Алло!.. Алло!..
5
Хосе Рисаль (1861-96) — филиппинский просветитель, писатель, ученый; один из лидеров Филиппинской освободительной революции 1896-98 гг.; казнен испанскими колониальными властями.