На Сто двадцать пятой улице я вновь поднялся на Верхний Уровень Лексингтон. Там было всего несколько прохожих. Они спешили так, словно выполняли ужасно срочное государственное задание и старались держаться подальше друг от друга. Заглянув в большие окна офиса Партии органического единства, я не заметил там никаких признаков жизни. Около входа меня остановил полисмен.
— Работаете здесь?
— Нет. А разве закрыто?
Он говорил с утомленным терпением человека, вынужденного до отвращения повторять одну и ту же фразу.
— Все публичные собрания запрещены. Впускаем только служащих офиса.
— А вы, случаем, не знаете в лицо мистера Келлера?
Он смерил меня ледяным взглядом. Перед ним стоял Санта-Клаус, и, возможно, поэтому он сдержался.
— Мистер, я никого из них не знаю. Я просто работаю здесь. Вот здесь, на тротуаре. Впускаем только служащих офиса.
— О'кей, я не пойду туда. Но… ну… вы руководствуетесь только правилом насчет публичных собраний, не так ли? Я имею в виду, это не связано со слухами по поводу этой Органической партии?
Он был громадным, спокойным и очень несчастным ирландцем. — О каких слухах вы говорите?
Дрозма, я никогда не узнаю, правильно ли я поступил. Это был порыв, вызванный скорее эмоциями, нежели разумом. В моем поступке проявилось желание по-человечески насладиться местью: я слишком долго не был в Северном городе.
— Разговор я слышал в метро, — сказал я. — Да и в других местах тоже шепчутся… У меня нет ничего общего с этой чертовой Партией органического единства, но я немного знаком с Келлером. Он работает здесь, и я хотел спросить его насчет распространяющихся слухов.
Он был монументально спокоен.
— О каких слухах идет речь?
— Черт, вы тоже должны были слышать об этом. — Я старался выглядеть не более чем глупым старым страдальцем. — Речь идет о том парне… Уолкере, который прыгнул с крыши, из сада Макса. Кажется, это случилось в пятницу, на прошлой неделе.
В нем тут же проснулась бдительность. Кроме того, когда я произносил последние фразы, мимо нас проходила какая-то женщина весьма солидного вида, и я не уверен, что она не остановилась послушать наш разговор. По крайней мере, мне показалось, что остановилась.
— Говорят, — продолжал я, — будто у Уолкера в руках была пробирка, а в ней не то клопы, не то вирусы, не то еще какая-то гадость. И говорят, будто Уолкер перед тем, как прыгнуть, бросил пробирку вниз.
Это дошло, я знаю. Секунду он смотрел на меня. Во взгляде его, кажется, мелькнул ужас, а потом он прогрохотал:
— Я не стал бы распространять подобную чушь.
— Я бы тоже не стал. Но другие говорят. Я только что слышал в метро, как один парень рассказывал другому. — Я пожал плечами и зашагал прочь. — Ладно, черт с ним! В любом случае, Келлер не сказал бы мне правду.
Я уходил неспешно, беспокоясь, как бы он не остановил меня для дальнейших расспросов. Он не остановил. Наверное, я достаточно убедительно разыграл из себя старого идиота. Краем глаза я заметил, что он направился внутрь здания… Надеюсь, к телефону. Не знаю, Дрозма, возможно, все произошло из-за старого бездельника, лежащего в сточной канаве. Или из-за золотистого малыша-спаниеля. Конечно, Наблюдатель не должен совершать подобных поступков, но вынужден признать, что я с большим удовольствием сделал бы это снова.
Я шел в сторону западного конца Сто двадцать пятой улицы.
Не могу я осознать случившегося в целом, Дрозма. Пока не могу, а возможно, не смогу и никогда. Я понимаю — только рассудком! — что из-за слепого безумия некоторых и почти неосознанной покорности многих человеческие существа снова и безо всякой уверенности на благополучный исход попали в большую беду. Я знаю (в теории), что разумно обустроенное общество способно выявить и изолировать типов, подобных Джозефу Максу, прежде чем они сделают свое дело. Впрочем, кто может смоделировать такое общество в своем мозгу или рассказать, как создать такое общество? Изучая человеческую натуру, часто болезненно инфантильную, мы видим, что люди не хотят взглянуть на себя со стороны, но это представляется слишком простым выводом. Ведь самопознание, если оно достигнуто в каждом поколении не более чем кучкой людей, является просто средством достижения некоего конца, догадаться о природе которого не хватит мудрости ни людям, ни марсианам. Я прекрасно понимаю все это, но из сегодняшней мрачной прогулки могу вынести только не связанные друг с другом картины.