-- Оно должно знать,-- сказал Абрахам,-- что пандемия явилась делом рук человеческих. Этот факт должен дойти до них, войти в их плоть и кровь. А их праправнуки, думаю, должны помнить о случившимся еще лучше.
-- Люди уже знают.-- И я рассказал ему о том, что содеял сам и что совершила толпа.
-- Думаю, вы были правы...
-- Этого я никогда не узнаю, Абрахам. Содеянное содеяно, и мне остается только судить себя до конца жизни... и, вероятнее всего, приговорить к повешению.
-- Если мое мнение хоть чего-нибудь стоит, вы поступили правильно. Но этого мало. Когда все закончится, Уилл, я должен буду обо всем написать, обо всем что знаю... В конце концов Ходдинг и Макс мертвы -- кто еще может рассказать? И каким-то образом мне надо будет проследить, чтобы не планете не осталось уголка, которого не достигла бы правда.
-- А нужна ли будет людям правда, Абрахам, когда все закончится? Что если ты, например, обратишься к властям, а они скажут: "Где доказательства?"
-- Ну, тогда я мог бы соврать и заявить, что сам приложил к случившемуся руку. Если это единственный способ предать факты гласности...-- Плохо по нескольким причинам...-- О, Уилл, разве важна судьба отдельной личности, когда все, что...
-- Важна, но не в этом главная причина. Ты посмотри на свое предложение с другой точки зрения... Если ты поступишь таким образом, ты станешь козлом отпущения и ничем больше. Ты знаешь, зачем людям нужны козлы отпущения? Чтобы избежать необходимости смотреть на самих себя! Ведь именно в нашем мире может процветать Джозеф Макс. И все граждане -- ты, я, любой -ответственны за то, что они допускают существование такого мира, за то, что они не стремятся жить в другом, лучшем мире. Мы прекрасно понимаем этические требования. Мы способны понимать их на протяжении уже нескольких тысячелетий. Но мы никогда не хотели, чтобы этим требованиям подчинялись наши собственные поступки. Вот и все... Реализуй себя в долгом труде, Абрахам, а не в красивом жесте или в оставшейся никем не замеченной жертвенности. На уровне личности... Я всегда видел в себе особое пламя, более яркое, чем в других. Я всегда любил тебя... И потому я запрещаю тебе отдавать себя на бессмысленное распятие!
Через некоторое время он спросил меня, себя и безжизненно лежащую, но живую девочку:
-- Принятие противоречий -- это зрелость?
А я тихо -- только себе самому -- ответил: "Миссия завершена".
22 марта, среда
Рано утром, перед самым рассветом, она подняла к лицу руку, и глаза ее открылись -- огромные, понимающие, полные узнавания.
-- Шэрон!..
-- Я в порядке,-- прошептала она.-- Я в порядке. Эйб.
-- Да, ты выкарабкалась. Ты...
-- Дорогой, не шепчи. Я хочу слышать твой голос.
-- Шэрон! Шэрон!..
-- Я не слышу тебя, Эйб,-- сказала Шэрон Брэнд.-- Я тебя не слышу!!! 10
34 июля 30972 года, борт парохода "Дженсен", рейс Гонолулу -Манила
Вечно меняющийся и вечно неизменный океан этой ночью был разбужен серьезной музыкой. Я был одинок и не совсем одинок. А вообще-то, и совсем не одинок, потому что несколько часов смотрел вниз с носа плывущего корабля, видел искорки медленно поднимающихся и опускающихся светящихся микроорганизмов, этих живых морских бриллиантиков. Их свечение сто же мимолетно, как океанская пена, и столь же вечно, как жизнь. Если жизнь вечна... Все плыло со мной -- и хранимые в памяти лица, и по-прежнему звучащие слова, хотя рядом со мной уже нет тех, кто их произносил. Вместо них говорит без умолку океан да непрерывно шумит западный ветер. Нет, я не одинок.
По нашим оценкам времени, мой второй отец, не так уж много прошло с тех пор, как я расстался с вами в Северном Городе: десять лет -- миг, не более... А когда, через несколько недель или месяцев, я снова окажусь с вами, это покажется и вовсе ничем.
У вас есть мой дневник. Теперь, когда время притупило боль и погасило ярость, я должен попросить, чтобы вы уничтожили письмо, которым я сопроводил свой дневник. Я написал его всего через день после того, как выяснилось, что Шэрон оглохла. Мне бы следовало сто раз подумать, прежде чем писать что-либо в такой момент. Это было за несколько недель до того, как я отважился поручить мой дневник искалеченной транспортной системе человечества, не имея ни малейшей надежды на то, что до он доберется до Торонто и будет препровожден к вам. Впрочем, за те недели гнев и отчаяние так и не отпустили мою душу, и, по-видимому, я и позже не смог бы написать ничего лучшего. Теперь, однако, я прошу вас уничтожить мое письмо. Из гордости и тщеславия, а также в виду того, что мои дети уже достаточно взрослы, чтобы изучить мою работу. Мне бы не хотелось, чтобы настроение тех дней осталось увековеченным. Приложите к дневнику послание, которое я пишу сейчас, и выкиньте письмо, родившееся в ту пору, когда я был слишком подавлен, чтобы осознавать, о чем говорю.
Что бы ни совершили человеческие существа, я не могу их ненавидеть искренне. И если я говорил о своей ненависти к ним, то это было заблуждение, обусловленное слабостью, потому что я люблю Шэрон больше, чем мог бы позволить себе любить Наблюдатель, и потому что я знаю, каких жертв стоило ей становление, сколько усилий приложила она, чтобы из маленькой латимерской девочки в белых штанишках превратиться в отличную пианистку. "Я живы грезами",-- говорила она. Да, так оно и было. И всем, кто мог ее слышать, она дарила эти грезы. Мир заплатил ей за подарки, заплатил пара и постоянной глухотой неизлечимой и не облегчаемой никакими техническими приспособлениями, потому что пара разрушил самые прекрасные, самые волшебные нервы. И она должна прожить остаток дней в абсолютной тишине. А я на какой-то момент -- сейчас остается только признаться в этом -- вышел из себя, потому что вынести такое просто невозможно.
Мой рассудок спас Абрахам. Как, наверное, и рассудок Шэрон. Он поддерживал нас -- да и себя,-- заставляя понять, какие богатства жизни еще ждут впереди, несмотря на удары судьбы. Позвольте мне рассказать, что предпринял он с того момента, как я написал вышеупомянутое гнусное письмо. В апреле, едва Шэрон встала на ноги, он женился на ней и увез в маленький городок в Вермонте. Сейчас он работает в обычном магазине: галантерея, рыболовные крючки, фунт того, фунт сего. Смейтесь над этим, Дрозма,-- как смеется он -- и вы поймете, что такой поступок имеет смысл. Впрочем, я вернусь к нему позже.
Наше судно -- старый медлительный грузовой корабль. Снова летают воздушные лайнеры. Есть и быстроходные суда. Весь громадный человеческий транспортно-торговый комплекс, пошатнувшийся во время пандемии, вновь набирает обороты и достиг, по-видимому, сорока процентов от обычных объемов. К концу года, полагаю, все будет казаться таким же, как и год назад. По крайней мере, внешне. Я предпочел это старое корыто, потому что хотел провести месяц наедине с океаном или рядом с ним. Я хотел не просто скользить через него на огромном, движимом атомом судне-городе и не мчаться над ним быстрее звука, но быть здесь, внизу, в зыби, в запасе соли, в голубом, зеленом и сером -- там, где можно слышать его голос. Мне хотелось смотреть на забавную поступь глупышей, чей полет сродни пению; на стремительное сверкание летучих рыб; на громадные, неспешные, вызывающие ощущение опасности плавники, следующие порой за нашим кораблем; на отдаленные фонтаны левиафанов. Я хотел видеть солнечный свет, отражающийся в воде Тихого океана в жаркий полдень, и беззаботное великолепие закатов по вечерам... Видеть и чувствовать, что я нахожусь внутри этих закатов, не застигаю их врасплох и не бросаю им вызов, с моим мелким пониманием времени и движения. Узнаю ли я когда-нибудь, что человеческие существа успокоились, расслабились и обнаружили, что вечность -- это очень долгий срок?..
Если смогу, Дрозма, я поговорю с вами прямо из Манилы. Если же не удастся, то думаю, эти строки найдут вас раньше, чем мы встретимся. Я хочу организовать мою "смерть" так, чтобы известие о ней не слишком расстроило Абрахама и Шэрон, но в то же время не оставляло сомнений по поводу ее истинности. Они знают, что я собрался в Манилу -- "что-то вроде отпуска и повидать старых друзей". Однажды я мимоходом сказал Абрахаму о своей надежде на то, что смерть моя произойдет в океане -- как я уйду, не прощаясь, туда, где не нужно рыть могилу. Конечно, это неправда... Я хочу умереть в Северном Городе, после многих и многих лет интересной работы. Но это было настолько по-человечески, что не показалось Абрахаму странным, а я сказал так, чтобы подготовить пути отхода. Я проведу в Маниле около двух месяцев. Потом сяду на другое неторопливое судно, направляющееся в Штаты. Сможет ли одна из наших маленьких исследовательских субмарин встретить судно, скажем, милях в тридцати от Кавите<$FКавите -- населенный пункт на острове Лусон (Филлипины).>? Я мог бы без особых хлопот оказаться "человеком за бортом", и Абрахам подумал бы, что старик умер именно так, как хотел. Впрочем, если этот вариант слишком дорог и хлопотен с точки зрения организации, мы можем проработать другой, когда я свяжусь с вами, Дрозма.