В его лице ничего не поменялось. Он по-прежнему не жаждал узнать подробности. Изгрызенную сомнениями Радмилу это явное равнодушие все больше бесило.
— Он сказал все, что обо мне думает, — продолжала она с садомазохистским блаженством в голосе.
— Не может такого быть. Если бы отец решился сказать все, что он думает, то ему бы одного вчера не хватило. Он у меня слишком много думает. А ты вернулась чересчур скоро. Пары часов ему вряд ли хватило бы для всех мыслеизлияний.
— Ну-у, тогда он сделал выборку. Очень яркую. Я тронута.
— В смысле, умом тронулась от папочкиных мыслей вслух? Понимаю.
Ипатов-младший тоже стервец! Издевается без зазрения совести! Там, где нужно быть серьезным, он становится шутом. В отличие от своего папули, который шут везде, но только не там, где все серьезно. Там — он дьявол.
— Ничего ты не понимаешь! — в сердцах воскликнула она и замолчала.
Надолго.
До утра.
9
В ее душе поселились демоны. Сомнения, меланхолии и крепнущее безумие.
Лучшего Виталий Викторович и желать бы не мог. Своего он добился. Его противник слабел на глазах, пропитываясь бессилием и страхами. Хирел и таял.
Изнемогал.
Даже жаль, что Ипатов-старший не мог насладиться плодами своей подрывной деятельности. С их последней встречи в ресторане он не давал о себе знать. Ни малейшим проявлением.
Ей бы успокоиться. Наплевать на Ипатова-старшего и наслаждаться Ипатовым-младшим. Но в дело вступила совесть, и громко заговорил холодный разум.
Может быть, Виталий Викторович все же прав — что она не пара его сыну?
Феликс…
Ах, Феликс. Слишком много в нем такого, что ее сводит с ума. Слишком много того, что делает ее счастливой. А он, между прочим, гений. С большим будущим. У него выставка персональная через три месяца открывается.
А что она? Библиотекарша! Фи! Ни красоты, ни шарма. Сплошная серость. Прекрасные глаза не в счет. Ведь любят-то не за них.
Ну вот, опять она про любовь. А ведь любовь — это тема запретная.
Для нее.
Если она так хочет любви, надо просто взять в библиотеке с полочки зачитанные другими озабоченными дамочками любовные романчики, и учитаться ими до смерти. И не пытаться связать два глобальных явления — любовь и Феликса Ипатова — в одно целое.
Радмила вздохнула и посмотрела в окно. Шла гроза. Темная, густая, набрякшая влагой туча тяжело надвигалась с запада. Туча ползла так низко, что, казалось, обязательно должна была задеть своим лиловым брюхом последние этажи вставших на ее пути высоток.
Благодаря Феликсу она научилась подмечать красоту там, где все казалось привычным и обычным. Она теперь чаще смотрела на небо. Она стала понимать небеса.
Придет он сегодня или не придет? У него съемки. У него всегда съемки. А перерывы между съемками очень короткие. И еще работа в агентстве. А еще подготовка выставки. А еще…
Господи Боже мой, когда же наконец Феликс Ипатов ее бросит?!
Она этого ждала.
Ждала именно потому, что не хотела, чтобы это случилось.
Сумасшедшая.
Раздался далекий удар грома. Вибрирующий гул, казалось бы, всколыхнул навсегда застоявшийся тяжелый воздух. В распахнутое окно влилась прохладная струя воздуха: легкие шторки вздрогнули, заволновались; шевельнулись волосы около висков; прохладная нежность коснулась разгоряченных щек.
Со вторым ударом грома в дверях повернулся ключ. Звук был тихий, но она его услышала каким-то внутренним слухом. Сердце поменялось местами с желудком. У нее в последнее время все внутри переворачивалось, когда приходил он.
— Гроза, — сказал Феликс без всякого приветствия.
— Я ее дожидаюсь, — отозвалась Радмила также без приветствий.
Приветствия вообще вещь совершенно лишняя для тех, кто существует в собственном замкнутом мирке.
Феликс сбросил пропыленную рубашку и в одних джинсах уселся на подоконник. В руках у него был, разумеется, фотоаппарат.
На грозу они смотрели молча. Феликс сосредоточенно щелкал затвором, пытаясь поймать вспыхивающие ослепляющие молнии, запечатлевал неповторимые неустойчивые оттенки грозового полотна, которое низко растянулось над потемневшим городом; и даже, кажется, попытался сфотографировать гром. Радмиле, по крайней мере, именно так и показалось, когда вспышка фотоаппарата совпала с громовым раскатом.
Она переводила мрачные задумчивые глаза с грозы на Феликса и с Феликса на грозу. От обоих захватывало дух. Имелось что-то общее между одержимым человеком и бушующей стихией.