– О, да, конечно, однако… – Нумедидес весьма убедительно разыгрывал смущение, отлично видя и наслаждаясь бешенством, которое тем самым вызывал у барона. – Я слышал кое-что от… одного человека – но я и подумать не мог тогда, что он и впрямь замыслил измену! Однако теперь, поговорив с вами, я не знаю…
– Да говори же ты наконец! – Тиберий взорвался, не выдержав этих трусливых уверток. – Довольно тянуть! Что ты слышал? Кто этот изменник?
– Валерий, принц Шамарский. – Он выдохнул это едва слышно, со всем трепетом трусливой искренности, с радостью замечая, что не вызвал и искры подозрения в глазах барона. И, пользуясь его доверчивостью, покуда тот не опомнился и не начал сопоставлять очевидное, поспешил продолжить: – Мне горестно говорить об этом – однако кузен мой в последнее время ведет себя странно, и, воистину, по возвращении из далекого Хаурана стал сам на себя не похож. Язык мой не поворачивается поведать о том, что он совершил не так давно, и, увы, на уста мои наложена печать молчания. Я не вправе поведать ничего более.
– Говори! – Теперь, когда он был уверен, что близок к раскрытию заговора, Тиберий не в силах был сдержаться. Если понадобится, он готов был силой вырвать у Нумедидеса то, что тот скрывал от него. – Что натворил этот предатель? И кто мог повелеть тебе молчать? Кто?!
Нумедидес выдержал паузу, наслаждаясь сценой. Этот человек был у него в руках. Он подчинил его себе при помощи простейших уловок, – сам не веря, до чего просто дался ему обман. Воистину, невероятное удовольствие… Он потянул еще немного и наконец, чувствуя, что еще немного, и барон не выдержит, провозгласил с надлежащей торжественностью:
– Король!
– Что?! – Эффект превзошел все ожидания. Тиберий ошеломленно уставился на принца. И тот, довольный, пояснил со снисходительной доверительностью:
– Наш добрый Троцеро поторопился. Его Величество знает обо всем, и заговор не представляет для Его Величества опасности. Его Величество лишь выжидает удобного момента, чтобы разом расправиться с изменниками. – Он с удовлетворением отметил, что сумел найти нужные слова. Лицо Тиберия вытянулось, он внимал речам племянника короля, точно истине в последней инстанции, и тот заключил торжественно: – Так что вам нет нужды тревожиться, барон. Однако наш государь повелел мне молчать о том, что я знаю, дабы не спугнуть заговорщиков. Надеюсь, у вас достанет мудрости последовать моему примеру…
Последние слова прозвучали довольно дерзко, однако это не тревожило Нумедидеса. Он знал, что достиг цели, – убедил барона в своей невиновности, перевел подозрения на другого человека и, главное, обеспечил себе передышку, чтобы принять необходимые меры. Ибо в том, что принять их придется, у него не было сомнений. Рано или поздно барон, который будет отныне держаться настороже, решится-таки поговорить с королем, и обман раскроется. Этого Нумедидес допустить не мог. На кон поставлено было слишком многое.
Сухо поклонившись, Нумедидес попрощался с бароном, поблагодарил за гостеприимство и сообщил, что они с Валерием уедут немедленно, не дожидаясь даже завтрака. Он изрядно рисковал – это могло показаться Тиберию странным и возбудить подозрения, – однако еще важнее было не дать старику повстречаться с Валерием. Это было слишком опасно.
Он торопливо вышел из покоев барона и, повелительным жестом остановив попавшегося на пути слугу, не слушая возражений, отправил его на поиски кузена. Ему не терпелось покинуть этот дом. И даже послышавшийся сзади шелест платья очаровательной Релаты Амилийской не заставил его обернуться.
Валерий проснулся ни свет, ни заря, в настроении еще более отвратительном, чем накануне. Вчерашний вечер вспоминался, подобно кошмару… хуже того, подобно омерзительному видению из тех, что мучали ночами в отрочестве, когда просыпаешься весь в липком поту, с ощущением чего-то гадкого, постыдного, и никакой воды не хватает, чтобы отмыться.
Он встал и оделся сам, не прибегая к помощи лакея, и сел у окна, бездумно созерцая залитый предрассветным перламутром двор. Снизу, со стороны конюшни, тянуло свежим сеном и навозом, и, едва заметно, – потертой упряжью и лошадиным потом. Запахи эти, что вызвали бы гримасу отвращения на лице любого придворного, заставили его лишь улыбнуться мечтательно и погрузиться в воспоминания, которым тонкая патина времени придавала особую сладость и очарование.
По природе своей Валерий Шамарский не отличался сентиментальностью и обладал достаточно трезвым рассудком, чтобы удерживать из прошлого не только приятные мгновения, но также пот, боль и страх, которыми оно в избытке наградило его. Однако в дни, подобные сегодняшнему, разум не мог не искать спасения в былом, стремясь избегнуть мерзости и отвращения настоящего.
Он не хотел ни о чем думать. Опасаясь тех выводов, к которым неизбежно должен был прийти, разум отказывался сосредотачиваться на опасных мыслях, находя отдохновение в расплывчатых, давно забытых образах и ликах. Однако Валерий сознавал, что не сможет долго продолжать дурачить самого себя подобным образом. Это было бы недостойно воина, привыкшего любую опасность встречать лицом к лицу. Разумеется, любого внешнего врага, как бы опасен тот ни был, он предпочел бы этой смутной, неясной угрозе, что нарастала, не суля ни единой возможности спасения, откуда-то изнутри, грозная, неуловимая, отвратительная, – и все же он сделал над собою усилие и, зажмурившись, попытался разобраться в себе самом и навести порядок в растревоженной душе.
Основной долею своего смятения – и это ясно было изначально – он был обязан странному поведению дочери барона. Валерий никогда не чурался женщин, хотя, возможно, в обращении с ними не отличался той развязностью и свободой, что была принята среди его сверстников при дворе. Он знал многих женщин, испытывал желание и умел вызвать его, редко терял голову, хотя и такое случалось с ним порой, но чаще услаждал чувства и плоть, сохраняя при том здравый рассудок. Но до сих пор ни одна из них – даже та, в Хауране – не вызывала в душе его подобного смятения.
Он попытался проанализировать, что именно испытывал он к Релате, – и почти мгновенно ощутил, что угодил в тупик. Она притягивала его, будоражила кровь, возбуждала… вчерашняя ночь принесла ему наслаждение, подобного которому он не знал и трех раз за всю свою жизнь, – но впервые, когда все было кончено, он ощутил подобный страх, необъяснимое отвращение к самому себе, лихорадочное стремление забыть, выбросить из памяти, покончить со всем этим, но одновременно – вернуть ее, удержать навсегда, овладеть ею вновь. Она сделала его ненасытным и заставила ненавидеть себя за это.
С практичностью, свойственной солдату, он сказал себе, что причиной тому лишь краткость их встречи. Стоит ему познать ее вновь, и еще раз, если понадобится, – и от наваждения не останется и следа. В конце концов, как ни прекрасна была Релата, – она лишь женщина, а значит, способна утолить и пресытить, подобно тысяче прочих. Ни одна из них не была настолько отлична от остальных, чтобы увлечь его надолго. Он знал это. И все же…
Было и еще одно «но» – повторение было невозможно! Он никогда не узнает, в чем причина его безумия, ибо познать Релату вновь ему не суждено. Он и без того холодел от ужаса при мысли, что кто-то в доме барона проведает о его вчерашнем приключении. Какими бы вольными ни были нравы, принятые среди аквилонской знати, совращение невинной девицы по-прежнему считалось здесь одним из самых страшных преступлений, из тех, что влекли за собой кровную месть, если не будет принесено должное искупление. Самое меньшее, что может сделать барон, если не пожелает перерезать глотку незадачливому ухажеру, это заставить его взять Релату в жены.
Бр-р! При одной мысли об этом Валерия пробирал озноб. Он не собирался связывать свою жизнь ни с одной женщиной – по крайней мере, пока не встанет всерьез вопрос о наследнике – считая их созданиями хоть и прелестными, но лживыми и ненадежными, доверить свою жизнь, честь и благосостояние которым способен лишь законченный безумец. И менее всех на роль возможной супруги он счел бы пригодной дочь Тиберия.