И Анна всегда уходила от вокзала так быстро, как только могла, и отец, шедший за ней, не поспевал, но не жаловался и не просил дочь помедлить.
Он все понимал.
И мать понимала – она снимала фотографию со стены и прятала в ящик старомодного полированного серванта. Анна даже не смотрела в ту сторону, но темный прямоугольник на светлых, выгоревших обоях мучительно приковывал взгляд и казался окошком в космическую пустоту – из повседневной, обустроенной реальности…
И все же дома было хорошо, так хорошо, что уезжать не хотелось. Особенно зимой, когда повсюду лежал снег, полностью засыпавший тропинку, что вела к лесу, и пахло вьюжным воздухом, а не подмаренником и земляникой.
Должно быть, мать почувствовала настроение Анны, потому что сказала, нарушив свое давнее обещание:
– Может, осталась бы, а? Ну, как ты там? Одна, в чужом дому, среди чужих людей. Непристроенная…
На языке матери «непристроенная» означало «незамужняя», и Анне пришлось сдержаться, чтобы не ответить какой-нибудь резкостью. Она только улыбнулась.
– Ну ладно, ладно, – вздохнула мать, пасуя перед этой жалкой улыбкой. – Ну, хоть пару деньков-то, а?
– Меня уволят с работы, – сухо ответила Анна, и вопрос был исчерпан.
Вместе с отцом пошли на станцию за билетом, но тут их поджидала неприятная неожиданность – билетов в продаже не оказалось. Кончились новогодние каникулы, школьники возвращались с экскурсий на свою десятилетнюю каторгу.
– Только СВ, – неприветливо сказала кассирша. Пучеглазая, за своей стеклянной перегородкой, она была похожа на рыбу в аквариуме, которую кто-то жестокий обмотал серым шерстяным платком.
И назвала цену, от которой Анна только вздохнула.
У нее был еще один вариант: поехать на автобусе. В старом автобусе, списанном по выслуге лет в Швеции или Финляндии – в салоне сохранились нечитаемые надписи. В благополучной европейской стране списали транспортные средства, а наши ушлые предприниматели купили и гоняют на них между городами. Ничего, что в салоне холодно и на окнах наледь толщиной с палец, пустяки, что из кресел лезут пружины, что пожилые рессоры только жалостно повизгивают на российских зимних ухабах. Кочки рви, ровняй бугры, пассажир нетребователен, он лишь затянет поясок потуже, чтобы печенка с селезенкой не перемешались, да и едет себе. В дороге выпьет, закусит, в картишки с соседом перекинется. Разве плохо? По крайней мере, ей, Анне, не придется чувствовать неуклонный, страшный ход поезда, не придется думать, справляясь с сердцебиением, одну и ту же бессонную, полночную, горькую мысль…
И тут отец вытащил из кармана потрепанный бумажник.
– Одна у меня дочь-то, – бормотал он, отсчитывая на исцарапанный деревянный прилавок купюры. – Пока в силах еще о ней позаботиться, слава богу. Пока еще работаем!
– Не надо, папа, – сказала Анна. У нее, как всегда на станции, неприятно трепетало сердце, то пропуская положенные удары, то слишком уж торопясь, и она не могла больше протестовать – убраться бы поскорей отсюда.
Рыба-кассирша смотрела на них без интереса.
Весь в розовых разводах, тоже неприятно напоминавших о том, чего не следовало забывать, билет трепетал в руках Анны, когда они вышли на улицу, в метель.
– Спрячь-ка его, а то потеряешь, – делано строго произнес отец. – И горло прикрой. Ишь как пуржит. А ты говоришь – автобус. Никакой автобус не проедет, все дороги занесет.
Поезд на их станции стоял полминуты – ровно столько, сколько надо было, чтобы закинуть вещички и самой преодолеть три обледеневшие ступеньки. Помахать отцу, маме – поезд трогается, катится неуклонно, стремительно, страшно, сминая, давя… Нет, нет, не думать об этом, не сейчас, ночью…
Анна вошла в свое купе и тут же увидела – сначала шубу и потом только соседку. Шуба из чернобурки валялась на полу, а ее владелица лежала навзничь на диванчике, прямо в сапогах. Каблуки у них были как ходули. В воздухе стояло плотное амбре удушающе сладких духов, алкоголя – не перегара, а именно чистого алкоголя. Впрочем, перегар тоже, кажется, присутствовал. Дама не то храпела, не то стонала. С некоторым смущением Анна взирала на свою попутчицу.
– Навязалась на мою голову, – сказала немолодая проводница, подошедшая неслышно. – Что я с ней буду делать? В таком состоянии?
Проводница посмотрела на Анну с досадой – как будто это она довела свою попутчицу до невменяемого состояния, вливая ей, внутривенно, что ли, коньяк и шампанское.