– Как быть-то? – неожиданно для себя самой вслух спросила Анна.
– А я тебе скажу, – пожала плечами Людмила Аркадьевна. Забросила в сумку сигареты и звонко щелкнула замком, как бы давая понять, что разговор окончен. – Выходишь послезавтра.
– Как? – испугалась Анна.
– Вот так! Деточка, ты же не хочешь, чтобы старая ведьма оставалась без компаньонки.
Вот оно как, бывшая несчастная старушка стремительно прогрессировала в старую ведьму, а сиделка возвысилась до положения компаньонки! Но Анна не дрогнула. Что ж, может, так и лучше. Если она взялась исполнять епитимью, которую сама себе назначила, – пусть будет старая ведьма. Да и, признаться, устала Анна. Устала возвращаться в свой неуютный угол – в съемную квартиру, где невозможно остаться в одиночестве, если только в туалете. Да и то на пять минут, не больше, кто-нибудь непременно дернет дверь. Надоело питаться больничной овсянкой, выгадывая на туфли, на платье. Не хотелось дрожать по утрам в ожидании маршрутки, не хотелось зевать в метро. Не хотелось видеть белый кафель процедурной, смотреть в умоляющие глаза пациентов, слушать их стоны, не хотелось боли, крови, слизи, гноя. Зачем она себя наказывает? Ведь все бесполезно. Ничего не исправить, ушедшего не вернуть, мертвого – не воскресить…
С работы пока увольняться не стала все же. Да ее бы и не отпустили. Она была на хорошем счету, Анну ценили и любили. Потерпит старая ведьма, поживет в одиночестве сутки через трое…
Накануне решающего дня Анна не могла заснуть. Ворочалась, терзала боками древний скрипучий матрас, переживая, что не дает спать соседке. Впрочем, Ленка спала как убитая. Обрадовалась, наверное, что Анна съезжает. Комната была оплачена за три месяца вперед, хозяйка ни за что не вернет денег, а это значило, что Ленке предстояло жить тут три месяца в одиночестве, в свое полное удовольствие. А может, Анна еще и вернется сюда, на привычное место.
Она представляла, что ее ждет: должно быть, темный дом с тяжелой старинной мебелью, дубовым паркетом. Вот распахиваются двустворчатые двери, и Анна вступает в холодный чертог, пахнущий лекарствами, пылью, нафталином и старинными духами. Старая ведьма сидит в инвалидном кресле, на ней красный бархатный халат с золотыми кистями, как на той пожилой профессорше, которой в прошлом месяце удаляли аппендикс. Нос у старушонки крючком, глаза злобно смотрят из-под нависших век, узловатые пальцы – как лапки хищной птицы, на голове – парик.
В эту ночь Анне снились отрывки из оперы «Пиковая дама», виденной еще в седьмом классе. Она встала совершенно разбитой. Не смогла позавтракать. Людмила Аркадьевна заехала за ней. Дорогу Анна не запомнила из-за тумана в голове, к тому же у нее так громко бурчало в животе, что Людмила Аркадьевна косилась на свою пассажирку с некоторой опаской. Анна чувствовала себя как в очереди у стоматолога. К счастью, приехали быстро, быстро прошли по хрустящему гравию дорожки к особняку, который, будто спящий зверь, прятался в соснах.
Раскрылись тяжелые двустворчатые двери, и на Анну дохнуло душистым теплом. Огромная комната, вся белая, оказалась мягко освещена, золотистый свет лился из стен, из потолка, и кабы не огромная пушистая елка, дремлющая в углу, нельзя было бы даже предположить, что за стенами дома – стылая подмосковная зима, серый ноздреватый снег, пронизывающий ветер. В камине полыхал самый настоящий, не электрический, огонь, а у камина сидела худенькая девушка в белом платье и поправляла стоящий в стеклянной вазе букет тюльпанов. У хозяйки дома была тонкая талия и короткие кудрявые волосы. Но когда она обернулась, Анна поняла, что это не девушка, а старая женщина.
Старая, что называется, ведьма.
И лицо ее Анне почему-то знакомо.
Глава 2
У каждого из нас есть свое сокровище – не драгоценное, не дорогое, иной раз и вовсе не материальное.
Ребенок не променяет ни на какие деньги собственного щенка. Что такое деньги? Разноцветные бумажки с картинками, совсем даже и некрасивые. Как с ними может сравниться бурый, толстолапый, мутноглазый от глупости и малолетства, лучший в мире щенок?
Немолодая и несентиментальная тетушка, давно погрязшая в быту, обросшая кастрюлями, внуками, дрязгами и сплетнями, трепетно хранит голубую ленту, вплетенную в ее косу в вечер выпускного бала, хотя никакой косы у нее уже нет, а что от той осталось – сожжено плохим перманентом.
Прекрасная, юная и чуть прыщавая дева не стирает из памяти телефона особенно трогательное сообщение, хотя это – всего лишь равнодушные буквы, незримыми путями прилетевшие в серебряную коробочку ее мобильного.
Да и сама Анна – разве не хранит она в круглой конфетной коробочке бусы из съежившихся яблочных семечек? Она никогда не носила эти бусы, потому что семечки кололи острыми клювиками шею; и рассыпались в прах яблоки, отдавшие свои семена; да и тот, кто нанизал их на суровую нитку, давно покоится в земле… А она все хранит, и возит повсюду с собой, и открывает коробку, чтобы посмотреть на них, – нечасто, может быть, лишь два-три раза в год.