Этот Нью-Саутский док, вокруг которого вертятся самые ранние мои воспоминания, принадлежит к группе Вест-Индских доков, так же как и два старых бассейна поменьше, расставшихся уже с былой славой. Один из них назывался Экспорт, а другой — Импорт. Живописные и чистенькие, насколько могут быть чисты доки, эти два бассейна-близнеца распростерлись рядом в темном блеске своих зеркальных вод. В них было уже не тесно. Немногие суда стояли у причальных бочек или у навесов, далеко друг от друга, по углам пустых набережных и как будто дремали, тихие, ушедшие в себя, равнодушные к сутолоке людской. Странная привлекательность была в этих двух уютных доках, необорудованных, тихих, без энергичной компании подъемных кранов; не видно было торопливой и шумной работы на узких берегах. Их не загромождали никакие подъездные пути. Кучки рабочих собирались около складов и за мирной беседой ели свой завтрак или обед, принесенный в красном бумажном платке, — это напоминало пикник на берегу какого-нибудь уединенного горного озера. Они были тихи и покойны (и, надо сказать, весьма убыточны) эти бассейны, и какой-нибудь капитан, устав от напряженной, кипучей жизни Нью-Саутского дока, который находится всего в нескольких ярдах, мог в обеденный час спуститься сюда, погулять на свободе, подальше от людей, и, если захочется, поразмышлять о суетности дел мирских человеческих. Когда-то эти бассейны, наверное, кишели теми славными старыми, неповоротливыми судами с широкой кормой, что ходили в Вест-Индию. Я думаю, они выносили свое заточение в доках так же стойко, как боролись с волнами, встречая их своими тупыми и честными носами, и степенно выгружали сахар, ром, кофе, черную патоку и кампешевое дерево, — каждое судно собственной лебедкой и талями. Но в то время, когда я впервые увидел эти бассейны, здесь не было уже никаких признаков экспорта, а все импортные грузы, какие мне довелось видеть, состояли из очень редко прибывавших партий тропического леса, громадных, обтесанных, твердых, как железо, стволов, выросших в лесах вокруг Мексиканского залива. Они лежали штабелями мощных бревен, и с трудом верилось, что вся эта масса мертвых и оголенных деревьев вышла из недр стройного, такого невинного на вид маленького барка, на носу которого красовалось какое-нибудь простое женское имя — Эллен или Энни.
Но так обычно бывает со всякой выгруженной кладью. Когда она сложена на пристани, то никак не верится, что вся эта уйма помещалась в том самом судне, которое стоит рядом.
Эти два бассейна представляли собой тихий безмятежный уголок в деятельном мире доков, но мне ни разу не посчастливилось получить здесь место для стоянки после более или менее трудного рейса. С первого взгляда становилось ясно, что здесь никогда не бывало толчеи людей и судов. Такая стояла тишина что, отчетливо вспоминая их, начинаешь вдруг сомневаться, подлинно ли существовали такие места отдыха для усталых кораблей, где они могли дремать и грезить, где у дурных кораблей — ленивых, капризных, зловредных, необузданных, упрямых, совершенно непокорных — было сколько угодно досуга, чтобы подумать о своих грехах и раскаяться, и они стояли, печальные, голые, без своего рваного наряда из парусины, с мачтами, покрытыми пылью и золой Лондона. А самое испорченное судно, если ему дать срок, непременно раскается: я знал множество судов и нимало в этом не сомневаюсь. Нет судна безнадежно скверного. И теперь, когда тела их, храбро вынесшие столько бурь, стерты с лица моря одним дуновением новой силы — пара, и то, что было в них хорошего и дурного, предано забвению как все, что отслужило, не беда, если я стану утверждать, будто среди этих исчезнувших поколений верных слуг человека не было ни единого неисправимого грешника.
В Нью-Саутском доке ни у пленных кораблей, ни у их капитанов, разумеется, не оставалось времени для сожалений, раскаяния, самоанализа и прочих психологических переживаний. От шести часов утра до шести часов вечера в этой тюрьме, которая должна служить наградой за доблесть судам, достигшим гавани, не прекращается тяжелая работа, качаются в воздухе над бортом мощные стропы с разным грузом, и по знаку надсмотрщика тяжело шлепаются в открытые трюмы.
В Нью-Саутском доке специально грузили суда для колоний в те славные (и последние) годы существования быстроходных клиперов, возивших шерсть, — на них было любо смотреть, а управлять ими — одно удовольствие. Некоторые клипера выделялись среди остальных судов красотой, многие из них были, мягко выражаясь, несколько перегружены мачтами; от них ожидали всегда удачных рейсов. Из этой вереницы клиперов, паруса которых рисовались на фоне неба, как гигантская плотная сеть, а сверкание медных частей заметно было на таком расстоянии, на какое хватал глаз полисмена, дежурившего у ворот, — из этих клиперов вряд ли хоть один заходил в какой-либо другой порт на всем широком пространстве земного шара, кроме Лондона и Сиднея, или Лондона и Мельбурна, или Лондона и порта Аделаиды. Разве только еще в Хобарт заходили те, кто вез меньше груза. Я почти готов верить седому штурману с клипера «Герцог С.», говорившему, что все клипера изучили путь к антиподам лучше, чем их капитаны, которые из года в год водят их Лондона — места заключения — до какого-нибудь австралийского порта, где двадцать пять лет назад они чувствовали себя не пленниками (хотя и были накрепко отшвартованы у деревянных причалов), а почетными гостями.