Опираясь на клюку, вернулась из магазина хозяйка.
- Тетя Груня, а я комнату сдал, - склонил он повинную голову.
Старуха постояла молча, обдумывая.
- Кому сдал-то? - спросила наконец.
- Какой-то девушке. Она одна. На все лето.
Подобие улыбки скользнуло по сморщенному старухиному лицу.
- Ну и ладно сделал, - махнула она рукой и пошла в дом. Уже с крыльца спросила: - За сколько сдал-то?
- За триста...
- Ирод бессовестный, - беззлобно сказала тетя Груня. - Ты б еще за триста рублев Каратову вон будку сдал. Оглоед.
...А тогда, после песочной дорожки, после березовой аллеи жить стало невозможно. То есть жить было даже очень можно - с военной-то пенсией здоровому бездельнику (ну и что, что на протезе? Не в инвалидной ведь коляске! Руки целы, голова на месте...). Еще как можно жить-то, и не доживать, а именно жить ("Ста лет тебе не обещаю, - сказал лечащий врач на прощание, - но до восьмидесяти можешь дотянуть. Если не сопьешься"), наконец жить, не считая сроков! Но не мог.
Плотно закрыл окна в комнате и на кухне. Двери из кухни в прихожую и из прихожей в комнату открыл настежь. Пустил газ на полную из трех конфорок и лег на диван в белой рубашке и в тренировочных брюках. Думал, что заснет себе тихонечко - и привет. Но сна ни в одном глазу не было. Лежал, вытянув руки по швам, и пытался вспомнить детство, но вспоминались только мать и отец - рядком, как на свадебном фото, а вот этого вспоминать не хотелось. Он красиво придумал, что перед смертью вся жизнь пробежит перед мысленным взором, замедляя бег на счастливых мгновениях, показывая их вновь и вновь, как показывают рапидным повтором голы на экране, но ни хрена чего-то не бежало. И будто в насмешку вылезли толстые голые ляжки безымянной от времени девицы и его, Матвеево, давнишнее глупое, почти мальчишеское удивление: "Вот это да! А под юбкой и не заметно было, что такие толстые!" Завоняло газом. С раздражением встал, достал бутылку водки, зубами сорвал пробку, бухнул сразу стакан и выпил сразу. И кинулся к окну, чуть не вышибив раму, распахнул его - глотнул прохладный чистый воздух летней ночи. Стоял, вбирая его. Выталкивал газ из легких. В тишине ловил ничтожные звуки, расшифровывал их (машина... ветер в листьях... шаги прохожего... черт его знает что... скрип рамы...). Дрожал - то ли от холода, то ли от предчувствия. И внезапно, разбив тишину, раздался привычный взрыв - невидимый однополчанин прорвался за звуковой барьер, ушел в иное измерение и подмигивал оттуда, недоступный судьбе.
Наутро помер майор Басманов, а выживший Матвей отправился в свое другое измерение. Уходил он медленно, по пути меняясь, день за днем обрастая новыми подробностями: появились борода и тяжелая суковатая палка по руке, неспешным, тяжелым стал шаг, слова порастерялись, набралось молчания... А потом этот дом в поселочке возник, и бабка Груня, и Карат, и зимний тулуп, и ватник на осень и весну, и хватка колоть дрова и с печкой управляться, и многое другое, что могло показаться сутью, но было лишь предисловием к сути.
А суть нарастала медленно. Матвей сопротивлялся: она представлялась ему темной пульсирующей массой, набухающей, вяло клокочущей, страшной до озноба, до мурашек, колюче бегущих по коже от затылка к пяткам, а потом по рукам, по кистям, до самых пальцев, и пальцы дрожали. Просыпался посреди ночи, выходил курить на крыльцо, вполголоса говорил звездам: "Не дай мне Бог сойти с ума..." - и звезды согласно мигали: "Не дай..." Он отталкивал нарастающую суть, пугался ее, называл безумием и содрогался от прежде неизвестного ему страха. И неравная эта борьба тянулась долго, выкручивала нервы, высасывала душу, пока однажды, обессиленный, измотанный, дрожащий, не вышел он на обычное свое крыльцо... То все как-то ночью выходил, а тут - под утро проснулся.
И увидел рассвет.
Просто рассвет. Июньский. Обычный - розовеющий с востока.
Завороженный, не мог оторвать взгляд. Не шелохнувшись, стоял до чистого утреннего неба.
И тогда отчетливо понял, что это - чудо. А значит, глупо не верить в чудеса.
Он прорвался за барьер - без взрыва, в тишине. За барьер трезвого смысла, одномерности и расчета.
Лишь потом, много спустя, он все это вспомнил, обдумал, исчислил и назвал именами, а тогда словно стронулось что-то в мире, переменилось, и только одно откровенно и ясно предстало перед ним: он обречен на войну с этой слепой жизнью, не знающей своего будущего. Он победит тьму, развеет ее, и каким бы диким, нелепым ни казалось со стороны это противоборство, он вступит в него. Ради этого были летные годы, ради этого - самообман сроков, ради этого - мучительное воскрешение. Все не случайно: он избран, отмечен, предназначен.
Исчезла темная клокочущая масса, исчез страх, внезапно обнажилась суть, и была она прекрасна.
VII
- ...Что это вы не спите? - сказал Матвей, и вышло грубо, будто был он сварливый хозяин и цеплялся к жиличке.
Он смутно увидел ее в темном открытом окне, сидящую с ногами на подоконнике, когда вышел по старой привычке покурить часа в два ночи. Кончался май, она переехала на дачу неделю назад и жила незаметно, почти не соприкасаясь ни с хозяйкой, ни с Матвеем.
- Я очень люблю ночь, - сказала она едва слышно. - Я сова. Если б можно было, жила бы ночью, а днем спала.
- И что б вы делали ночью? - с усмешкой спросил Матвей и опять почувствовал неуместность своего тона. Но она будто не заметила этого.
- На помеле летала бы, - серьезно сказала она.
- А-а, так вы, значит, ведьма? - засмеялся Матвей.
- Нет, я колдунья.
- Злая или добрая?
- Очень добрая.
Глаза Матвея привыкли к темноте, и ему показалось, что он различил на лице девушки улыбку.
- Ну так сделайте что-нибудь хорошее.
- А что вам нужно?
- Мне... - Матвей задумался. - Если вы колдунья, то должны знать!
- Я знаю, - решительно сказала девушка. - Вам нужна вера в собственные силы.
- Точно! - удивился Матвей.
- Видите, я действительно знаю. Я почти все про вас знаю.
- Расскажите, - попросил он настороженно.
- Только не обижайтесь, я правду буду говорить. Так вот, вы не верите в свои силы с самого детства, потому что все ребята были нормальные, а вы - хромой. Они бегали, играли в футбол, в хоккей, а вы за ними не могли поспеть. И вам стало казаться, что вы - хуже. И отсюда все пошло. Учиться в институте вы, наверное, не стали, спрятались в этом поселке...
- Так, так, - подбодрил Матвей, сдерживая смех.
- ...Профессии настоящей не получили, ведь вы не работаете? Завели себе мастерскую и сидите в ней целыми днями, соседям утюги чините. Семьи у вас нету. А все потому, что вы не верите в себя, считаете себя хуже других. А ведь это совсем не так! Ну что из того, что вы хромаете, подумайте! - "Колдунья" увлеклась, и ее голос звонко разносился в ночи. Вы могли бы выбрать любую профессию. Мало ли таких дел, для которых неважно - хромой ты или нет, ведь правда?
- Конечно, правда, - покладисто сказал Матвей.
- Никогда не поздно начинать! Надо только поверить в себя! Вот взяли бы, например... и выучили какой-нибудь иностранный язык. Вы ведь ни одного не знаете, - сказала она убежденно, и Матвей не выдержал - расхохотался.
- Вы ужасно молодая, ужасно самоуверенная и совсем плохая колдунья! Он откашлялся и запел. - "Аллонз анфан де ла патри..."
И с чувством пропел куплет "Марсельезы", подчеркнуто грассируя.
- Вы знаете французский? - растерянно сказала девушка.
- Да, милая колдунья, я год работал в Алжире, был и во Франции, правда, недолго.
- А кем же... Кто же вы? - совсем растерялась она.
- В Алжире я был советником...
- Вы - дипломат?! - почему-то ужаснулась она.
- Нет, я был военным советником, точнее - пилотом-инструктором.
- Вы - летчик?! А как же... нога?
- Вот тут-то и есть главная ваша ошибка. Я не просто хромой, я без ноги, но вовсе не с детства, а всего шесть лет.