– Не говори. Пока сам не захочешь.
– Вряд ли я когда-то захочу говорить об этом.
– И не надо.
Он заглянул ей в глаза.
– Что со мной, Лена? Почему я начал делать одну глупость за другой? Я ведь не имею права на обиды, и столько лет я со всем справлялся. Коррекция, знаешь, касается и эмоций. А тут… Я начал хамить королеве – не просто правду говорить, а самую неприятную правду, и только ее, и получать от этого удовольствие. Ты знаешь, у шута есть свои хитрости, ведь можно если не промолчать, то выразиться иначе, или внимание привлечь к чему-то другому, а я старался ранить ее побольнее. Да, она… она плохая, склочная, мерзкая баба, она любит унижать людей, но я это знал с тех самых пор, как Родаг на ней женился. Я использовал ее, чтобы получить Хроники Былого и кое-что еще запретное, она использовала Хроники, чтобы получить меня, и я с ней спал, и даже получал удовольствие… Впрочем, мужчина – это такая скотина, что свое получит всегда, даже если ненавидит женщину, с которой ложится. Она помыкала мной, я терпел, она буквально вытирала от меня ноги и требовала меня в постель всякий раз, когда ей этого хотелось – я терпел…
– Пока не перечитал все запретное?
– Нет. Гораздо дольше. Шуты терпеливые люди. За правду всегда приходится платить так или иначе, именно поэтому нас охраняет особый закон, нарушить который не рискнул даже Крон. Даже король не может просто так убить шута. Конечно, есть хитрости и у королей, да только и наемного убийцу для шута найти непросто… и убить шута тоже непросто. Родаг бы так никогда не поступил – он честен. Он лучший король, который был здесь за последнюю сотню лет. Такие вообще редки в истории. А я так его подвел… Он ведь говорил правду: если бы я не пошел с вами… если бы я просил милости на эшафоте, между нами осталась хотя бы тень дружбы.
– Ты бы не попросил.
– Откуда ты можешь знать, если я сам не знаю? Сдался бы, наверное. Или сломался. Есть предел человеческой выносливости. И Крон бы меня сломал, если бы ты не вмешалась. Я думал, будто знаю, что такое боль… После коррекции – это долго и очень неприятно. Но Крон быстро меня в этом разубедил. Но мне за это не стыдно, правда. Я всего лишь человек…
Он прошептал что-то еще, Лена не расслышала, но отчего то была уверена, что это слово «почти». Отчего-то не захотелось заострять на этом внимание. Вспомнилось, что он не может обманывать, а правду говорить не хочет… а Лена не хотела и слушать. Крон с его черной магией сейчас казались еще дальше, чем Красный проспект и поручение шефа. Как там совсем древние римляне говорили: hic et nunc. Было здесь и сейчас – ноющие от усталости ноги, плачущая от усталости душа, нежные и крепкие руки, сине-серые глаза. В крапинку! Ничего другого не хотелось. Если честно, не хотелось и повторения предутренней… стихии. Даже пить не хотелось, хотя еще полчаса назад Лена думала, что вот-вот умрет от жажды, в пересохшем горле скребло, как грубой наждачкой. А сейчас было хорошо. Совсем хорошо. Тот случай, когда хочется не завопить дурным голосом, а тихо-тихо попросить: остановись, мгновенье, ты прекрасно… Знал классик, о чем говорил, ох знал…
Сердце шута билось мерно и сильно. Абсолютно по-человечески. Кажется, Лена поняла, какой смысл он вкладывал в это несказанное «почти». Коррекция эмоций. Болезненная. Как можно выжечь из человека эмоции искусственным путем? И зачем? Можно ведь просто натренировать на выдержку и беспристрастность. Как шпионов. Невозможно лишить человека чувств. Шут ведь не лишился.
Он поднял ей подбородок и долго-долго смотрел в глаза. Потом вдруг улыбнулся:
– Ты не любишь целоваться?
Лена немедленно покраснела… Хотя куда уж – было жарко, она устала, а солнце и усталость отнюдь не придавали ей аристократической бледности, наоборот – щеки и нос пламенели вполне по-крестьянски. Шут наклонился и очень осторожно коснулся ее губ… а потом куда менее осторожно.
– Эй, ребятки, – позвал их Маркус, – вы б хоть по сторонам смотрели. И вообще… не стоит вам целоваться там, где кто-то может идти мимо.
– Почему? – удивился шут. – Поцелуи не под запретом.
– Потому что даже я вижу, как вокруг вас воздух искрит, – серьезно сказал Проводник. – А магии у меня – чуть. Если б долго учился, может, дополз бы до пятой ступени, разгонял крыс в той деревне. На, переоденься, а то первый попавшийся стражник примет тебя за беглого преступника.
Шут неохотно выпустил Лену и снял рубашку. Рубцы выглядели как старые шрамы, зато багровая полоса на шее посинела. Маркус кинул ему такую же рубашку – фасоны мужской одежды здесь особым разнообразием не отличались – и простецкую куртку, почти такую же, как и на нем, только целую, без дыры на плече. А дыры не было. Когда он успел ее заштопать? Той же иголкой, что Лена штопала его самого? Две симпатичные лошадки равнодушно щипали траву.
– Да, ну и клячи…
– Он еще придирается, – фыркнул Маркус. – И то хорошо. Влезай, я подсажу Делиену. Отъедем подальше, потом уж остановимся поесть.
Шут взлетел на лошадь. Маркус одобрительно кивнул и буквально забросил Лену в крепкие руки шута. Сидеть на голой лошадиной спине было ничуть не удобнее, чем на узкой лавке в карете Крона, зато не было нужды выдирать юбку из каждого куста. Удивительно, что она не порвалась. И не помялась. И даже не запачкалась, хотя черное – настоящий пылесборник. Шут сжал лошадиные бока коленями.
– Ты поспи, – посоветовал Маркус. – Ты ведь очень устала, Делиена.
Лена посмотрела ему в глаза. Почему они казались ей бурыми и невыразительными? Нормальные карие, заботливые. Она улыбнулась и положила голову на плечо шута. Чему завидует Маркус? Силе, которую получил шут? Или… нет, вот уж это вряд ли, тоже мне – секс-бомба. Даже на секс-гранату не тянешь. Даже не запомнила ничего, словно ничего и не было. Больно – вроде было, но уж точно не смертельно, а потом – ничего. Словно заспала. А может, ничего и не…
Ехали долго, останавливались только раз – возле кустиков и ручейка. У Лены начало громко бурчать в животе, Маркус глянул, извиняясь, но продолжал путь и объявил привал, только когда они миновали сожженную деревеньку. Жутковатое зрелище.
– Разбойники? – спросила Лена. Маркус свесился с лошади, подхватил горсточку сгоревшей земли, потер в пальцах, понюхал и покачал головой:
– Гораздо хуже. Только это давно было. Лет тридцать назад.
– Двадцать семь, – поправил шут. – Мне лет пять было, когда они прилетали.
– Драконы? Или это слово нельзя произносить вслух?
– Суеверия, – неуверенно объявил Маркус. – Можно. Просто не принято. Да, драконы. Собственно, одного бы хватило, но мне кажется, была стая.
– После стаи не осталось бы даже земли, – возразил шут, – только пепел. Их было двое. Прилетели, покружили, пожгли деревню. Уцелел пастух – нырнул в пруд, когда их увидел и просидел там под корягой, дышал через соломинку. Зачем прилетали, никто не знает. Ни магов здесь не было, ни даже прекрасных юных дев… Суеверия это – пояснил он Лене, – что драконы забирают прекрасных и юных. Впрочем, иногда забирают. Вместе с уродливыми старухами.
– Ага, – кивнул Маркус, – на завтрак.
– Не пугай ее. Лена, я почувствую драконов, если что, мы успеем спрятаться. Драконы – порождение магии. Или носители магии. Стихийной и потому очень сильной. На сильную магию амулет засветится. А мы все не маги, нас они могут выследить только глазами.
– Все, – радостно сказал Маркус, спрыгивая с лошади и снимая Лену. – Тут и переночуем. Сарайчик отличный, тепло, сухо, места хватает. Стреножь лошадей, Рош.
– Ты первый раз назвал меня по имени, – засмеялся шут. – Признал, что мы связаны?
– Узнал тебя получше, вот и все. Ты стоишь того, чтобы стать другом.
Еда была самая простая – хлеб и круг сыра, зато сытная, а сыр и вовсе лучше, чем в элитном супермаркете.
– Вы лезьте наверх, – распорядился Маркус, – а я тут устроюсь. Как твой амулет?
– Так же. Я чувствую мага, но не знаю, Крон это или местная ведьма.
Наверху почему-то все еще не сгнило сено. Оно уже ничем не пахло, однако не превратилось и в труху. Лена снова мгновенно провалилась в сон и снова так же мгновенно проснулась, но не из-за разговора мужчин, Выспалась – и все. И замерзла. В этом мире, видно, тоже была Сибирь с прохладными ночами даже в летнюю жару. Было очень тихо. Внизу похрапывал Маркус, рядом ровно дышал шут. От его тела исходило живое тепло, и Лене снова стало хорошо. Она не шевелилась, он тоже, только вот сердце у него начало биться чаще. Сильнее. Он уже не спал… Лена замерла, чувствуя, что у нее сердце тоже... ускоряется. Вроде ничего не изменилось, шут всю ночь обнимал ее, согревая, а сейчас объятие стало другим, руки стали другими, даже дыхание, даже тепло тела.