Работая в авиакомпании «Пан Америкэн», я летал и над Северной Атлантикой, и с терпеливой тихой гордостью возил по тридцать пассажиров из Сан-Франциско в Новую Зеландию почти через весь Тихий океан. Был вполне счастлив, летая на самой совершенной авиационной технике того времени по самым протяжённым мировым маршрутам. Попросту сказать — я был нужен. Или, по-современному, востребован.
Не видя теперь перед собой лица деда, полагаю: «Мне, по его убеждению, станет легче, если поверю, что все ещё этот мир во мне нуждается. Если сумею настолько ощущать и понимать мои связи с миром, что глубоко и всерьёз в них уверую, как верили мои далёкие предки в свою необходимость для окружающего мира, в значимость свою и в житии и потом, после смерти. Как верил мой дед. А он верил, что бессмертен только тот, кто всегда нужен другим, а если нужен не навсегда, то и живёт он ровно столько, сколько Богу и миру необходим. Не долее того».
Новая странная иллюзия накатывает на меня, не вырывая из кабины бомбардировщика:
— Через минуту — боевой, чиф-пайлот, — напоминает штурман, скорее всего, не впервые. Он отвлекает. Как раз перед тем, как Голдмену открыть рот, я размышлял о том, почему оказался в действующей армии, в дальнебомбардировочной авиации, в параболической кабине опередившей время «Сверхкрепости». Почему стал летать на военной машине Майкл Уоллоу? Не путь ли Сент-Экса, французского и всемирного писателя и лётчика Антуана де Сент-Экзюпери, подсказал дорогу мне? Да разве был я тогда знаком с его сокровенными письмами любимой жене Консуэло?
Штурман отвлекает, но я рад, что снова не один, что слышу его, что вижу строй авиасоединения — стаи сотен серебряных «гусынь» и их бледнеющие следы в небе. Почти светло. Кажется, выпала из меня какая-то часть моего жизненного времени… Я, во истине, пребывал в совсем ином мире. Что это со мной? Господи, что это со мной?!
— Сброс! — Снова штурман. Доклад Голдмена означает, что он наконец отбомбился, и пять с лишком тонн бомб, привезённых моей «Сверхкрепостью», нащупывают с высоты небес сквозь рассекаемую толщу воздуха цилиндрические баки нефтебазы и похожие на чёрных пиявок алчные субмарины в порту. И какая-то часть бомб, если не все, попутно поразит теснящиеся вблизи порта торговые и рабочие кварталы игрушечных убогих деревянных домиков с картонными стенами и раздвижными перегородками, затянутыми бумагой.
Их обитатели давно оплатили и чёрную вязкую нефть и примитивное, с точки зрения вечности, стареющее сразу после создания оружие своим хроническим недоеданием, рабочим потом и здоровьем. И теперь вместе с дымом от лачужек к вечным небесам поднимется и их пылающая кровь, чтобы затем осыпаться на пожарища их земных жилищ седым горячим пеплом. А сами эти неизвестные мне люди превратятся в безмолвные жемчужины в небе. В последнем запоздалом прозрении они не успеют послать последние проклятия всему странному жестокому миру и мне — их убийце. И той лучшей жизни, какой они так никогда и не узнают. Потому что смерть от бомб — быстрая. Я — возмездие им за то, что они согласны жить так, как живут… За то, в итоге, что они, начав войну, сами пожелали умереть так, как им ныне предстоит, от чужих бомб.
«И аз воздам…», прямо по Библии…
Но самолёт всё ещё тяжёл. Гусыня не рассталась со своими яйцами, идёт в воздухе грузно, плотно, ровно. После освобождения от бомб облегчающего рывка кверху не последовало — вот новая для меня загадка в каком-то из сквозящих друг в друге миров…
Что подводит меня — память или сознание? Я решил включить радио лишь после того, как мы отбомбимся, чтобы ничем не отвлекаться на боевом курсе, и делаю это немедленно вслед за сбросом, потому что не могу не верить безупречному и проверенному штурману. Не рехнулись же мы с ним оба одновременно?
В наушниках оглушающая сумятица…
Да, в наушниках бесподобная оглушающая сумятица дюжин одновременных воздушных боёв. Я уловил её прошлой памятью и только потом включился в происходящее. Впереди, ещё до подхода армады бомбардировщиков, уже началось ожесточённое сражение в небе над Токио. От множества будоражащих человеческих голосов, лая команд, выкриков, стонов, треска и скрежетов, неожиданно прорвавшейся откуда-то музыки, новых воплей, предсмертного хрипения, ругательств и нечленораздельных выкриков я прихожу в себя. Сознание приобретает предбоевую чёткость.
— Через десять минут — боевой курс, чиф-пайлот, — предупреждает штурман из своего курятника в самом носу кабины.