А теперь? Теперь она жила ради детей, а то бы добровольно ушла в мир бесконечных перерождений, чтобы возникнуть вновь на этом свете жалким червяком, недостойным того, чтобы видеть солнце… У нее оставалась вера в сказку: вот придет какой-то человек – она даже не представляла, кто он, даже не знала, на каком языке заговорит он с ней, – и скажет: волей добрых натов я возвращаю тебя на землю отцов…
Она мечтала о том, чтобы хотя бы Дороти, в которой она видела продолжение себя самой, вырвется из этой чужой и холодной страны и увидит свою бабушку… Жива ли она еще?
Так почему же она сейчас так набросилась на дочь?
Ни Дороти, ни Майкл не понимали, конечно, что это – черная зависть к той, кому досталось высшее счастье, а она не способна его оценить. За последние дни Мэри-Энн не раз была на грани того, чтобы кинуться в ноги госпоже Уиттли и вымолить у нее согласие, чтобы она взяла горничной не Дороти, а ее саму. И понимала она, насколько жестоко и бессмысленно бросить детей в Лондоне, если никого из родных у них не осталось. И знала она, что Регина не возьмет с собой женщину, с ее точки зрения, немолодую, но как она завидовала Дороти.
Потом Мэри-Энн стала плакать и, выплакавшись, просила у дочки прощения, а рассудительный Майкл, который хотел их помирить, сказал:
– Ты должна понимать, Дора, каково нам с мамой без тебя. А если ты утонешь или попадешь в плен к пиратам?
– Я вернусь, – сказала Дороти, садясь рядом с мамой на продавленный диван и обнимая ее. – Вы же знаете, что я обязательно к вам вернусь, потому что вы самые дорогие для меня люди на свете. Но я же не могу отказаться от шанса, который дает мне Господь. Я вижу в этом указание свыше.
Мэри-Энн согласилась с дочерью – разумеется, стечение обстоятельств было странным и навевало мысль об управляющей событиями судьбе.
Между тем госпожа Уиттли не оставляла Дороти в покое – приближалось время отплытия. А так как при ревизии гардероба, при покупке и пригонке новой одежды Регине постоянно требовалась помощница, Дороти целыми днями пропадала в доме Уиттли, и уже на третий-четвертый день Регина поняла, что привыкнет к Дороти, все хорошевшей по мере того, как заживали ее раны и ссадины. Первые дни она ходила в дом Уиттли с палочкой, а потом оставила ее дома. Разок она встретила сэра Джорджа в охотничьем костюме и тирольской шляпе, и тот ей обрадовался, словно она была его Галатеей – словно он ее создал и спас от увечий. Ведь если беда кончается хорошо, то ты уже не сердишься на того, кого так обидел. Разумеется, с точки зрения сэра Джорджа, девушка далеко уступала привлекательностью матери. Уиттли всегда влекло к особам экзотическим, страстным, в движениях которых ощущалась грация пантеры, – такой ему и казалась мирная и погруженная в заботы Мэри-Энн. Уиттли догадывался, что ее скромность и застенчивость – лишь внешний слой натуры, под ним кипят страсти. И если бы ему повезло оказаться в доме Форестов в тот момент, когда мать закатывала дочери сцены ревности из-за отплытия той на «Глории», Уиттли потер бы широкие ладони и сказал: «А о чем я предупреждал вас, господа?»
– Как себя чувствуешь, птичка? – спросил сэр Джордж, любуясь чуть прихрамывающей ланью.
– Спасибо, сэр, хорошо.
– Как здоровье твоей матери?
– Она здорова, сэр.
– Разумеется, здорова, – недовольно проворчал сэр Джордж, как будто хотел спросить нечто совсем иное и получить иной ответ. – Ну иди, иди, – произнес сэр Уиттли.
Самого же хозяина дома ожидал в библиотеке неприятный ему, но нужный отставной полковник Блекберри, человек столь незаметного вида и незначительных умственных способностей, что все остальное в нем было загадкой: как он стал полковником, не имея ни протекции, ни талантов? Но, рассуждая так, Уиттли понимал, что полковник Блекберри силен именно своей незаметностью. Говорили, что его умение перевоплощаться было невероятным и основывалось только на одном – этот маленький человек с узким серьезным лицом, светлыми глазами в белых ресницах и серой кожей мог потеряться в любой толпе, мог, чуть подкрасив брови и ресницы и не трогая даже темно-серых волос, сойти за кого угодно – от китайца до эскимоса, и именно в такой роли был особенно полезен Его Величеству. Сейчас же он был приглашен правлением Компании для того, чтобы сопровождать секретные грузы на «Глории», и главное, как он сам сказал, вежливо сидя на краешке кресла:
– Главное – что никто в Рангуне не должен знать о содержимом трюмов «Глории» и «Дредноута». Даже служащие Компании.
– Почему вы говорите это мне, полковник? – удивился сэр Джордж.
– Мы проверяем всех, даже слуг.
– Так и проверяйте. В вашем распоряжении двести матросов и более сотни солдат.
– Ни один из них не был связан с Ост-Индией.
– Ах, не говорите мне о том, какие бывают связи, – отмахнулся Уиттли.
– Мне приходилось встречать предателей в самой что ни на есть респектабельной оболочке.
Директор службы безопасности Компании вздохнул устало и понимающе: если бы не он и не подобные ему тихие незаметные люди, сколько битв было бы проиграно, сколько лишних жертв было бы принесено на алтарь Отечества.
– Ни один солдат, ни один матрос не знает, куда и зачем отправляется эскадра. И если они не знают, то не могут проговориться – их нельзя подкупить или запугать.
– Тогда подозревайте меня, полковник.
– Скорее я заподозрю вас, – осторожно заметил полковник.
– Действительно?
– Разумеется, вы знаете о наших планах, вас можно купить.
– Вы серьезно?
– Если бы я думал серьезно, я бы не согласился сотрудничать с вами. Но вы инициатор плавания и экспедиции. Думаю, вам нет смысла ставить ее под угрозу.
– Кто бы мне заплатил такие деньги? – криво усмехнулся Уиттли, который не любил сомнительных шуток.