— Исключить меня из партии вы можете, но партию отобрать у меня — никогда! А тебе, товарищ секретарь, хочу сказать, что ты на машине столько дорог не исколесил во имя нашей партии, сколько я исходил пешком!
Хриплый голос попытался возразить, не дать ему говорить, но старик резко бросил ему:
— Молчи! Партия не значок и не ювелирное изделие! Партия — это солнце, которое согревает и дает жизнь даже тогда, когда ты ошибся. Это слово не для твоих уст. — И вышел.
Случившееся Иван тогда приписал молодости своего подопечного. Снова взял его в комитет партии инструктором. А когда того выдвинули на должность заместителя заведующего отделом, он снова начал показывать себя во всей красе. Вот тогда Иван не выдержал, предложил на заседании бюро вывести его из аппарата партии…
Иван схватился за перила и, как слепой, пошел вниз по лестнице. У него было только одно желание — сесть в машину и сбежать, как можно скорее скрыться с глаз людей. На третьей или четвертой ступеньке его догнал незнакомый мужчина. Представился, сказал, что он из ЦК.
— Это я позвонил по телефону и пригласил вас на конференцию. Во время первого перерыва начальство хочет поговорить с вами. Прошу вас, идемте! — И дружески подхватил Ивана под руку…
Когда незадолго до окончания конференции председатель для включения в состав нового комитета назвал кандидатуру Ивана Ангелова, делегаты, как будто только того и ждали, зааплодировали. Некоторые встали.
В глазах старого коммуниста заблестели слезы радости.
ДЕД СТОЯН
Мой старый приятель Тома утром приехал ко мне на работу и сказал:
— У деда Стояна — восьмидесятилетие, он был один из лучших ятаков[1], и мы должны обязательно поздравить его. Дед, может, и позабыл, что он юбиляр, — продолжал Тома. — Мы считаем годы лет до семидесяти и радуемся им, а потом перестаем их считать.
— У деда Стояна столько родственников и боевых соратников, что кто-нибудь да напомнил ему либо телеграммой, либо письмом. А может, и торжество организовали, — ответил я.
— Молодой ты, потому и говоришь так. Имей в виду: коню задают овса и расчесывают гриву до тех пор, пока он может носить хомут. Потом ищи его в зарослях терновника. А сейчас с тебя — машина и цветы, с меня — ракия и закуска, и трогаемся в путь, — закончил Тома.
Я без колебания согласился и только спросил:
— А сколько купить цветов?
— Для этого человека всех цветов, что на полях да на Балканах, мало, но мы преподнесем их символически… — ответил Тома.
Договорились, что поедем после обеда. Довольный Тома кивнул мне в знак согласия и ушел, а я остался, чтобы дописать отчет. Я должен был сегодня же закончить его, согласовать с руководством и отправить. Но мои мысли были уже заняты дедом Стояном… Неужели можно забыть такого человека, как дед Стоян? За что мы уважаем и ценим людей — за пост, который они занимают, или за то, что сделано ими в жизни, или за их прекрасные слова? Я шагал по кабинету, отдавшись воспоминаниям об этом человеке. Одни эпизоды жизни деда Стояна, о которых я знал от Томы и других товарищей, сменялись другими. Я запомнил деда крупным, краснощеким, с выдающимися скулами. Он носил брюки из домашнего грубого сукна, перехваченные ярко-красным поясом, и красивую рубашку с каймой. Рукава рубашки зимой и летом были завернуты до локтей. Руки у деда жилистые, с сильными, выпуклыми венами, с загрубевшими ладонями. В пять лет Стоян остался без матери, в шесть стал сельским пастухом, когда подрос, начал трудиться в слесарной мастерской, сначала был подмастерьем. В партию вступил в 1919 году, в 1923 году повел за собой повстанцев. На глазах Стояна погиб его старший сын, еще юноша. В предсмертной агонии парень воскликнул:
— Это ты меня заставил, отец!
Сырая ложбина подхватила его слова и повторила их. А в ушах отца они до сих пор звучат по-другому:
— Ты меня убил, оте-ец!
Горстка повстанцев стояла тогда возле ограды, не зная, чем помочь командиру. Стоян склонился над раненым, а сын корчился в предсмертных муках на земле.
— Не кори меня, сын! — только и вымолвил Стоян.
Потом он низко наклонился над сыном, дрожащими пальцами провел по его лицу, которое еще не знало бритвы, и закрыл глаза погибшему. Снял шапку и постоял в молчании, окруженный повстанцами из села. Они перенесли тело во двор училища и ушли. Уходя из села, уставшие повстанцы увидели с возвышенности, что дом их командира горит.
— Скотину, скотину пощадите! — кричала жена. Она хотела броситься в хлев, чтобы спасти хоть что-нибудь, но расплакавшиеся дети обхватили ее ноги и не дали ей сдвинуться с места.