— Чем? — спросил Анатолий.
— Лычиком. Лычком. Ну, лыком. Лапти, говорю, он плел.
— А-а. А чего вдруг вспомнил?
— Так. За разговором время быстрее.
— Я тоже раз чуть не погиб, — сказал Анатолий. — На реке же. Только летом. Вернее, весной. В гимназии сдали экзамены, пошли купаться. Я не умел плавать, шел по пояс и оступился. Яма. Тону, а не кричу. Совсем уже захлебался, а почему-то не крикнул. Выбрался кое-как, лег, отдышался. Никто и не заметил.
— И я бы не крикнул, — сказал Прон. — У меня тоже случается история — вот умереть, а нет, думаю, сам выкарабкаюсь. — Он пошевелился, охлопывая землю вокруг себя.
— Курево ищешь? — спросил Анатолий, думая, что Прон хлопает себя по карманам.
— Лопату, — ответил Прон. — Курево бы сейчас куда с добром! Стоп! «Дюбек»-то? Эх ты, огонька-то нет. Спросить?
— Выстрелит.
Прон ругнулся, решил:
— Пожую. — Пожевал и выплюнул. — Да ладно, не сдохну без курева.
— Горько?
— Попробуй.
Анатолий наугад протянул руку. Руки их встретились. Прон почему-то отдернул свою.
— Не привык, и не надо. — Слова произнеслись строго, и Прон подумал, что Анатолий может истолковать его жест как то, что он пожалел табаку, разбавил строгость шуткой: — Ты ученый, разве куреву учат? Не учат ведь.
— Не учат.
— Интересно получается, — сказал Прон, — ты моложе, а учился больше.
— Не доучился я.
— Учился бы. Здесь-то чему научишься? Смотреть, как мужик мужику руки вяжет? Это же стыд-позор. Было ли когда такое?
— Было.
— Где?
— В истории.
— В истории ладно, — хмыкнул Прон. — За историю никто не ответчик. А из-за чего мужиков стравливали?
— Все из-за того же. Из-за земли, из-за власти.
— Из-за земли я поверю, но чтоб из-за власти — это вранье. Власть нужна тому, кто работать не хочет.
— А что, все мужики хотят работать?
— Подкусил, — сказал Прон, и оба засмеялись.
— Вот именно, что толковых мужиков надо выдвигать.
— Зажрется мужик.
— Тебя сделать начальником, зажрешься?
Прон подставил руку под тонкий луч солнца. Желтое пятно высветило ладонь.
— Я не пойду.
Плоская, длинная мокрица пробежала по руке Анатолия. Он вздрогнул. Прон, сделав знак Анатолию, тихо подошел к двери, нагнулся, посмотрел в дырку от пули. Далеко над огородами, ближе к Вятке, чертили воздух стрижи. В дырку тянуло теплом парной, разморенной земли.
«Никого», — повернувшись к Анатолию, жестом дал понять Прон. Отступив за косяк, он толкнул дверь. Снаружи болтнулся и звякнул замок.
— Но! — крикнул, как кричат на лошадей, охранник. — Пулю захотел?
— Сидит, — сказал Анатолий.
— Сидит, — отозвался Прон и засмеялся. — Сидим-то мы. Утром я надсмехнулся над тобой: запер тебя, мол, арестованный, а вон как вышло. Нельзя никогда над человеком смеяться.
— Скоро стемнеет.
— Зимой бы в эту пору уже было бы темно. Зимой бы посадили. Так опять земля б была мерзлая. Эх, все-то нам неладно.
Анатолий, брезгуя мокриц, поднял руки с земли, взялся крест-накрест за плечи.
— Тятька-то из крестьян? — спросил Прон.
— Нет, — отозвался Анатолий. — Военный.
— А фамилии твоей я и не знаю.
— Такая фамилия, обыкновенная…
И вдруг участие Прона и возникшая родственность их по несчастью так поразили Анатолия, что он тихо, стараясь не глотать слез, заплакал, привалясь головой к стоне, подтянув ноги к болевшему животу.
12
У дома Захара Шарыгина, где остановился командир отряда, сидел Сенька и соскребал ножом грязь с потника. Чувствовал он себя плохо, хотел выпить, но не знал еще, как себя вести с новым начальством. Хотя из-за чего было тосковать? Он пришел не один, с силой; сила есть власть, власти надо подчиняться, — дальше этого Сенька не шел. Но как ни утешайся, получилось, что он откачнулся от Прона, помогал связывать председателя, даже ударил его.
Интересно, что ударил не оттого что выслуживался перед нищим, а сам, вспомнив, что у него часы председателя, которые Прон велел вернуть.
Ему приказали сидеть у крыльца, никого не впускать в дом, — он сидел. Дали седло, велели почистить. Он чистил. Попытался взбодрить себя песней: