— Неси.
— Дядь Яша, дай съездить искупать.
— Дам, дам.
— Правда? — обрадовался мальчишка. — Я вымою — заблестит. Дядь, а я присказеньку знаю, сказать? Прошла зима, настало лето, спасибо бабушке за это.
— Иди, иди, — сказал Яков, — спать ложись.
— В эку-то рань? Правда, дашь коня искупать? Завтра?
— Завтра. Иди.
Мальчишка взял ведро и пошел.
От дома он повернулся и крикнул:
— Спокойной ночи, спать до полно́чи, а с полно́чи кирпичи ворочать, — и засмеялся.
Жеребец допил воду и стоял смирно, ждал еще.
— Хватит, — сказал ему Яков, — Не ехать бы, еще бы дал. Пошли?
Прон сидел молча, даже от комаров не отмахивался.
— Прон. Слышь, Прон, — разве я тебя виноватю? Разве от нас зависит. Коня просит парнишка купать, а кого он завтра поведет? Прон, да очнись! Как будто впервой. Изъян ведь всегда на крестьян.
Прон так громко и горестно вздохнул, что жеребец прянул, звякнул уздой.
— Эх, Россия-матушка, — произнес Прон и встал. — Россия ты матушка, души моей мать! Как тебя, Яшка, ни бей, как над тобой ни изгаляйся, не взъяришься. Лошадь ведут — бери, жену у меня заперли — молчу, землю отрежут — пеньки корчуешь, да еще радуешься: живешь! А как живешь? Как не подохнешь от такой жизни?
— А подохнешь — и думать некогда, — поддакнул Яков. — Закрыл глазки да лег на салазки.
Падала роса. Влажнела трава. Промытое небо бесшумно горело закатом. Слепым белым цветом подернулись лужи.
От конторы послышались голоса и стихли.
— Не болит нога-то? — спросил Яков.
— Ничего. — Прон посмотрел на пустую улицу. — Как мужик не поймет, что он первый человек. Ты, Яшка, все мудростью бьешь, мол, отцы так говорили. Говорили: хлеб всему голова?
— Как же! Хлеб — хозяин, закуска — гость.
— Хлеб — голова, значит. А мужик чем думает? Я тоже, ума не хватало, говорил сначала — не троньте мужика, дайте ему пожить. А что же его не трогать, и кого еще трогать, если дери с мужика шкуру, он терпит.
— В бога многие не верят, — вставил брат.
— Дерут и с верующих, — успокоил Прон. — Э, да не о том я.
— Я поседлаю, да и с богом, — решил Яков. — Ты тут будь. — Видя, что Прон хмур по-прежнему, посоветовал: — А ты не колотись за всех-то, а то доколотишься.
— Я теперь думаю, раз так все пошло вперехлест, самый момент мужикам за ум взяться. Да, вишь, как со мной-то повернулось.
— Обойдется, даст бог.
— Получается, что из-за моей бабы людей обидят. Как мне глаза после этого поднять? Разве что глаза выколоть, — тоскливо сказал Прон, — слепым ходить. Так ведь в лицо плюнут. А уйти куда, так я не уйду, куда я без Вятки денусь.
— Что ты в самом деле! — рассердился Яков. — Поймут люди.
— Хрен-то, — только и сказал Прон. — Нет уж, так давай сделаем. Ты для страховки уезжай куда знаешь. Пересиди. Не век тут им быть. Меня пусть, — Прон махнул рукой, — не велико горе. Матери нет, некому слезы лить. Жена молодая, найдет… ты присватайся. Черт! — оборвал он себя. — А где зарок, что ее пощадят!
— То-то, — сказал Яков, — мелешь языком не знай что.
Мимо колодца охранник провел связанного Анатолия. Прон отвернулся.
19
От избы Захара Шарыгина, срезая углы тропинок, шагал к братьям Шатунов. Сапогами он ошаркивал уже созревшие мокрые метелки конского щавеля. Разошелся с председателем. Шагнул через сточную канаву на дорогу и, вминая подошвы в песок, приблизился. Песок прилип к головкам сапог, смешался с цветочными семенами. Шатунов топнул поочередно сапогами, сбил и песок и семена.
— Поговорить надо, Прон Яковлев, — сказал он. — Ты извини, Яков, дело мужское.
— И он не баба.
— А чем я мешаю? — спросил Яков.
Шатунов щурился, молчал.
— Иди, Яков, — отослал Прон брата.
Яков, слова не молвив, взял жеребца за повод, потянул. Жеребец, вздрагивая ляжками, двинулся за ним.
Прон проводил взглядом брата, повернулся к Шатунову. Тот мотнул головой.
Они шли деревенской улицей, которой тысячи раз ездил Прон. Он подумал, что редко ходил по ней пешком, только когда жена была в девках.
«Да и много ли я с ней ходил? — подумал он, — Затянула ямщина, как собаку в колесо». Сколько он помнил, почти всегда спал одетым. Ночь-полночь, стук в окно: запрягай! Сыт или голоден, кому какое дело! Мерзнешь, выпьешь на станции шкалик, рукавом утрешься, и айда — пошел дальше. Жена появилась — стало хорошо. Жена, как и все крестьянки, уважающая занятость делом, заботилась о нем. Прон и выпивать-то почти перестал, все к ней торопился. «Полгода и пожил-то», — подумал он.