— Интересно, на что ты надеешься? — спросил Анатолий. — И не учи меня, это раздражает.
— Ого! — сказал Степачев. — Забавно. Ты замечаешь, что мы говорим как чужие? Что ж ты молчишь?
— Ты обречен.
— Лично я, может быть. Но не во мне дело. Земля тому, кто ее обрабатывает, говорили вы. И вы действительно дали землю, но забыли добавить, что не только земля, но и плоды ее принадлежат тем, кто обрабатывает. Маленькая добавка, а побороться за нее стоит. Как ты думаешь?
— Это тебе надо думать.
— Ну, мой дорогой, ты однолинеен, жизнь противоречива. Ты веришь в диалектику, количество ваших мероприятий должно привести к качественному сдвигу. Мероприятия ваши бесчеловечны, значит, безжизненны. Жизнь опровергнет диалектику — некачественное количество не перейдет в качество.
— Я отнимаю у тебя время, — сказал Анатолий. Он так и не садился. — Ты ни в чем не убедишь меня.
— Пожалуй. Ты не этот ямщик.
— В чем ты его убедил?
— Мы вчера попросили его, он прикрыл станцию, заморозил почту. Сегодня попросили, он дает почтовых коней.
— Врешь! — Анатолий вспомнил: когда он шел сюда, Прон от него отвернулся. — Ты врешь. Но от меня ты ничего не дождешься. Прикажи увести меня.
— Куда? Комиссаров я не отпускал. Их в конце концов не так уж много. В самом деле, — говорил Степачев, наблюдая за бледнеющим лицом Анатолия, — если убеждения сильнее жизни, умереть просто. У меня, например, убеждения таковы, что за них могу пожертвовать всем, даже тобой. Но у тебя есть право выбора. Тебе, наверное, хочется плюнуть мне в лицо?
— Хочется, — сказал Анатолий.
Степачев распахнул дверь:
— Увести!
Охранник пропустил Анатолия, на ходу связал ему руки. Шатунов встретился в дверях.
— Еще жив? — спросил он.
Степачев вытер лоб, выпил воды.
— Председателя не убивать, — сказал он Шатунову. — Понял? Устроить театр, дать прочувствовать. И снова ко мне.
Шатунов усмехнулся:
— Прикажу.
21
Яков во дворе кормил жеребца.
— Эй, — крикнул Сенька, входя. — Эй, слышь?
— Эй — зовут лошадей, — сердито ответил Яков. — Да и то не всех.
— Запрягай в тарантас.
— Навозную телегу тебе жалко, не то что тарантас, — сказал Яков со злостью. Но злость была не на Сеньку, не Сенька отнимал у него жеребца, но тот же Сенька, переметнувшийся к Степачеву, мог завтра с утра сесть на этого жеребца.
— Запрягай, запрягай, — не снижал тона Сенька.
— Мне ваш начальник коня вернул. Иди, спроси.
— Шатунов меня послал. Сам спроси. Иди, иди, — велел Сенька и объяснил: — Председателя подбросишь.
Яков испытал вдруг странное облегчение, но все-таки сказал:
— Мне самому ехать надо, приказ объявлять.
— До пристани домчишь, и ладно.
Зачем к пристани, Сенька не сказал, да Яков и не спросил. «От греха подальше, — подумал он, — хоть из моего двора увезут». Все-таки поинтересовался:
— Куда его?
— Спрос! — оскалился Сенька. — Кто спросит, того в нос.
Сенька был, как определил по запаху Яков, выпивши.
— Зарекался я ямщичить, — сказал Яков и пошел запрягать.
Охранник, узнавший Сеньку, спросил:
— На смену?
— С приказом — председателя забрать. А тебе к штабу караульщиком.
— Куда, куда?
— Никуда! Степачев где остановился, к этому дому.
— Так бы и говорил, — ответил охранник. — Не врешь?
— Была нужда.
— Бери: не велико добро. — Охранник вынул замок из петли, отбросил загремевший засов.
Анатолий стоял сбоку от входа.
— Выходи, начальник, — велел Сенька. — Приказ тебе. — Он достал бумажку, протянул, но руки Анатолия были связаны, и Сенька сам развернул бумажку. Анатолий прочел: «Охране выпустить с подателем испод замка перети пост баня Шатунов».
— Это не мне, это ему, — сказал Анатолий.
— Я неграмотный, — сказал охранник. — Пишут, так-переэтак, и не спросят, прочту или нет.
— Я тебе на словах сказал, — оборвал его Сенька.
Яков выкатил передок, обмазал шкворень колесной мазью. Охранник закинул за плечо мешающую ему трехлинейку, подскочил, подхватил тарантас, подвел снизу передок, сровнял. Яков засунул шкворень.
— Ловок, — одобрил Яков охранника.
— Дело знакомое, — засмеялся тот.
Яков вставил мундштук в пасть жеребцу. Жеребец неохотно принял железо, пожевал губами. Яков запятил жеребца в оглобли. Сенька застеснялся того, что один человек при трех мужиках стоит связанный. Хотел развязать, но при охраннике не хотелось, и он поторопил: