— Ты иди, куда приказано.
Яков взял простую дугу, но уж очень неподходящей была такая дуга к тарантасу и жеребцу. Взял от стены другую, расписную, с колокольчиком. Подумал, обмотал колокольчик тряпкой, затянул узел.
— Дай хоть запрягчи помогу, — хмуро попросил охранник, признавая в Сеньке старшего, — сколь времени за хомут не держался, все верхами.
— Да я уж запрег, — заметил Яков. Вытер клочком прошлогоднего сена запыленную обивку сиденья.
Охранник помедлил еще и ушел в распахнутые настежь ворота.
— Куда кто сядет? — спросил Яков.
Сенька развязал руки Анатолию, подтолкнул к тарантасу. Сам зашел с другой стороны, сел рядом, бросил в передок веревку. Яков разобрал вожжи, шлепнул ими жеребца по спине. Жеребец выкатил тарантас на улицу. Сенька сказал:
— Побежишь — убью.
Анатолий застегнул китель. Переехали тополиную хрустнувшую ветвь. Крикнула птица. Был тот предвечерний час, о котором сказано, что человек в это время слышит далекий звон и ему кажется, что плачет умирающий день.
Тарантас покачивался, колеса дергались на выбоинах.
Проехали мимо конторы. У коновязи горел костер. У винтовок, составленных в козлы, и у пулемета, накрытого брезентом, сидели двое степачевцев, оба пьяненькие. Они любовно смотрели друг на друга. Один пел:
— Вася, — кричал другой, — Вася, подголоси, — и все пел одну строку:
— Пр-ральна! — соглашался первый и, помахивая для равновесия рукой, пел дальше:
Трезвый караульный качал на них головой. Он увидел Сеньку и показал, мол, проезжай, знаю.
Яков осуждающе крякнул. Анатолий смотрел вверх, под козырек крыши — провода телефона были оборваны.
Пьяные отрядники наконец наткнулись на песню, которую оба знали.
завел один, и другой тут же взревел:
Сенька спросил:
— Так и будем тащиться?
— Э! — крикнул Яков жеребцу и взмахнул свободным концом вожжей.
Жеребец для виду влег в хомут, но хода не убыстрил.
— Не больно-то расторопится, — одобрил Яков. — Чувствует, что последний раз с хозяином.
— Что так? — спросил Анатолий.
Яков хотел объяснить, что жеребца отнимают, но Сенька не дал, ткнул в спину.
— Эх, мать-перемать, не по-матерному!
Жеребец зарысил, но все равно берег силы. Сенька встал за спиной Якова, выхватил из передка веревку, которой был связан Анатолий, раскрутил над головой. Жеребец рванул в скок. Сенька упал на сиденье, придавив Анатолия. Веревка хлестнула по Якову. Яков ругнулся, сдержал жеребца, перевел галоп в быструю рысь. Частоколом замелькали березы.
Сенька оглянулся. За ними не ехали. «Все равно ведь проверит, точно, проверит», — подумал он о Шатунове.
Жеребец вошел в норму привычного бега, хомут не ерзал, оглобли стояли ровно, ступицы легко крутились на смазанных осях. Корки пыли, как льдинки, ломались под колесами, два пыльных ручейка стекали с колес и бежали за тарантасом.
— Так что? — Анатолий повысил голос. — Лошадь, значит, забирают?
— Это и есть, — крикнул Яков.
— Не разговаривать, — оборвал Сенька и не к месту гаркнул:
— Сам-то хоть женат ли? — крикнул Яков. Тарантас потряхивало.
— Один.
— Чего?
— Нет, говорю. Один, как клоп.
— Лоб?
— Клоп!.. — Сенька добавил матерное слово.
— Чего? — все-таки не понял Яков. — Что, поп?…
— Иди ты! — Сенька отодвинулся от Анатолия, опасаясь нападения. Но Анатолий сидел смирно. Сенька чувствовал, как выдувает из него хмель. Быть трезвым ему не хотелось. Наоборот, потом хорошо бы верить, что все сделанное было сделано в пьяном, неподсудном Сенькиной совести, состоянии.
Анатолия знобило. Ветер, равный скорости бега жеребца, продувал его.
— Чего брат-то от меня отвернулся? — крикнул он Якову.
— А! — ответил Яков с досадой, отмахиваясь рукой.