— Кто он такой-этот Баз де Кемп? — осведомился Дулитл. — Неужели наши газеты готовы нанять любого вредителя, который прикидывается честным журналистом? Разве их теперь не проверяют? Не рассматривают с позиций благонадежности? — Он снова хлопнул по газете. — И что это за редактор, который пропускает такие неприкрытые нападки на две из важнейших отраслей нашей промышленности — производство автофлаеров и кухонного оборудования? А ведь только на прошлой неделе наш президент обратился к народу с призывом: «Покупайте, покупайте, покупайте — этим вы способствуете процветанию нашей страны!». Как спрашивается, мы можем добиться полного потребления наших товаров, если женщины горбатятся над допотопными плитами, а семьи чуть ли не целый год ездят щ разболтанных, вышедших из моды автофлаерах?
Услышав имя База де Кемпа, Эд навострил уши.
Должно быть, Баз умом тронулся, если пишет такие вещи. Ведь так недолго и чокнутым прослыть.
Дженсен Фонтейн, который, очевидно, председательствовал на этом собрании, постучал молотком по столу.
— Вносится предложение: рекомендовать издателю «Таймс-Трибьюн» призвать этого безответственного писаку… как там его?
— Баз де Кемп, — машинально брякнул Эд.
Все взгляды тотчас устремились на него. Он почувствовал, как врезается в шею галстук.
— Так вы знакомы с этим ярым коммунистом? — взревел Дженсен Фонтейн.
— Да, сэр. Доводилось встречаться пару раз. Только он не коммунист. Если его послушать, так у него такое хобби — откапывать разные чудные политикоэкономические теории. Видите ли… — конец фразы повис в воздухе: Эд увидел, что его слова произвели на собравшихся не особо благоприятное впечатление.
— С кем поведешься, от того и наберешься, — мрачно изрек кто-то.
Фонтейн снова постучал по столу.
— Есть еще предложения?
Маллиген торопливо заговорил:
— У меня предложение: пусть комитет, состоящий из тех, кто помещает рекламу в «Таймс-Трибьюн», обратится к издателю с письмом, где выразит неодобрение по поводу статей с красным душком, которые стряпает этот парень, де Кемп.
— Давайте второй вопрос, — сказал кто-то.
Последовал нудный отчет некоей библиотечной комиссии. Как явствовало из доклада, у нее трения с детским отделом городской библиотеки, который отказался убрать с полок книги о Робин Гуде.
Вдруг Эд насторожился: Дженсен Фонтейн только что упомянул его имя.
— Насколько мне известно, — говорил отец Элен, — за время моего отсутствия было получено несколько писем с жалобами на подрывные призывы, содержащиеся в так называемых проповедях некоего… — он заглянул в лежащий перед ним листок и недоверчиво фыркнул, — некоего Иезекииля Джошуа Таббера. Член Общества Элен Фонтейн, моя дочь, и сотрудник УАНТи-Ви посетили собрание, которое устроил этот Таббер, в результате чего Элен на несколько дней слегла в постель. А сейчас мистер Эдвард Уандер даст нам полный отчет.
Эд поднялся. Все это перестало ему нравиться, к тому же у него возникло неприятное подозрение, что лавров ему здесь не сыскать.
— Дело в том, — сказал он, — что я не специалист в области подпольной подрывной деятельности. Я, конечно, знаю, что это важное дело — оберегать страну от коммунистического засилья и все такое. Но, видите ли, работая на УАН-Ти-Ви, я всякого насмотрелся. Может быть, кто-то из вас, друзья, слушает по пятницам «Потусторонний час»…
— От тебя ждут отчета по Табберу, Крошка Эд, а не саморекламы, зловеще прошипел Маллиген.
Эд откашлялся.
— Да, сэр. Если быть откровенным, то из того, что я там услышал, следует: Таббер, скорее, антикоммунист, чем коммунист. По крайней мере, он сам так утверждает. Он критиковал людей за то, что они слишком большое внимание уделяют материальному, вещам, которые имеют или приобретают, вместо того, чтобы интересоваться духовным… так мне, во всяком случае, показалось.
— Мой священник каждое воскресенье проповедует то же самое, — заметил кто-то. — Только к понедельнику мы об этом и думать забываем.
— Так вот что он говорит… — сказал кто-то еще. Как раз с этим вопросом мне хотелось бы разобраться. Чем ему не угодило наше общество потребления? И что произойдет с нашей экономикой, если все мы станем слушать таких, с позволения сказать, религиозных лидеров?
Фонтейн громыхнул молотком.
— Продолжайте, — обратился он к Эду.
Похоже, он пока тоже был не в восторге от того, как Уандер излагал свой отчет. От этой мысли настроение у Эда совсем упало.
— Он нисколько не похож на коммуниста — вот все, что я могу сказать. Более того, когда Элен… мисс Фонтейн, прямо спросила его об этом, он ясно дал понять, что не считает себя коммунистом.
Женщина, которая докладывала по библиотечному вопросу, заинтригованно спросила:
— Но какое все это имеет отношение к тому, что Элен находится под наблюдением врача? Что он с ней сделал?
Эд обеспокоенно взглянул на Дженсена Фонтейна, который начал было отвечать, но потом так плотно сжал губы, что Эд невольно подумал: чтобы просунуть между ними нож, пришлось бы здорово попотеть. Ну, и ладно.
— Видите ли, — сказал Эд, — мисс Фонтейн его слегка покритиковала. Ну, а он оскорбился и… проклял ее.
Воцарилась тишина. Видимо, все пришли к тому же выводу, что и Фонтейн — во время их предыдущего разговора. Уандер поспешил внести ясность.
— То есть он напустил на мисс Фонтейн порчу.
— Порчу? — переспросил Уонамейкер Дулитл.
— Можно еще сказать, сглаз, — уточнил Эд.
— И как это связано с ее недомоганием?
— Она утверждает, что начинает чесаться, — обреченно проговорил Эд.
Дженсен Фонтейн грохнул молотком.
— Кончайте молоть вздор. Что конкретно сказал этот чокнутый?
В своем незадавшемся актерском прошлом Эд Уандер потратил немало времени на развитие памяти, в частности, на запоминание диалогов. Теперь он покопался в памяти и произнес:
— «Воистину проклинаю суетность и тщеславие женское. Воистину..» Когда Таббер входит в раж, то переходит на высокопарный стиль… «Воистину, никогда больше не обретете вы радости в тщеславии своем. Воистину никогда больше не обретете счастья в нарядах или косметике», что-то в этом духе. Не дословно, конечно, но в общем и целом… Теперь вы видите: он не наложил заклятье именно на Элен. Из того, как он это сформулировал, можно понять, что он проклял всех женщин…
Эд осекся на полуслове — по спине его пробежали холодные мурашки и стали медленно подниматься все выше.
Глава четвертая
К утру следующего дня у Эда Уандера почти не осталось сомнений. Он просмотрел бюллетени, пришедшие по телетайпу. Выходило, что помешательство затронуло не всю страну, а весь мир. Объединенная Европа, Советский лагерь, аборигены Галапагосских островов — никто не остался в стороне.
Мир знавал массовые помешательства и раньше, причем самые что ни на есть разнообразные. В наше время люди на них особенно падки. Хула-хупы и повальная мода на стиль «Дэви Крокет»[18] — знаки прошлых десятилетий — просто ничто в сравнении с сегодняшними маниями. По мере того, как бдение у телевизора заменило среднему обывателю ежедневный труд, на смену слабым попыткам восстать против полной неподвижности и заключения в четырех стенах собственной гостиной пришло увлечение объемным кино, которое по крайней мере заставляет вас пройтись до ближайшего кинотеатра, и все новые, новые, новые причуды моды. Мода в еде, мода в одежде, мода в слэнге — мода во всем. Это был один из методов, которые позволяли ловким дизайнерам, искусно управляющим процессом быстрого устаревания продукции, поддерживать товарооборот. Если сейчас в моде кузов с откидным верхом, то седаны безнадежно, устарели, и разве только чокнутый, законченный чудик рискнет в нем показаться. Если в моде твид, то габардины не актуальны, и вчерашний костюм остается выкинуть в мусоропровод. Если в моду входит китайская кухня, то все остальные: итальянская, турецкая, русская, шотландская, любая другая, от которой все сходили с ума в прошлом месяце, — никого больше не интересует. А ресторан, который предусмотрительно забил все кладовые и холодильники продуктами, нужными для вчерашнего крика кулинарной моды, может без колебаний отправить их на помойку.
18
Дэвид Крокет (1786–1836) — американский пионер, один из тех, кто двигал на Запад Границу; вместе с тем политический деятель, член Палаты представителей Конгресса США в 1826, 1828–1832 годах; и, может быть, главное — ставший героем американского фольклора. Славился эксцентричностью в манерах и одежде — еткуда и взялась в романе мода его имени.