Теперь на его месте лишь оранжевый срез пенька.
Нам немного жалко этот старый столб: он удивительно гудел — приложишь ухо, и неохота отрывать.
Но жалость наша мимолетна. Ее тотчас вытесняет интерес к новому столбу: к его смолинкам и овальным сучкам.
Девочки шьют кисеты. Только одна — Ленка-маленькая — не шьет. У нее «не работает» правая рука.
Зимой Ленка несла от Чуркиной баночку молока и на крыльце поскользнулась. Баночка разбилась, осколком перерезало сухожилия на запястье. Дядя Вадим, оказавшийся поблизости, подхватил девочку и отнес в военный госпиталь — он совсем недалеко от нашего двора.
А на крыльце долго лежали осколки, красные, как яблоки на наклейке от баночки. Мы с Петькой бегали смотреть, а бабушка говорила, что у Чуркиной молоко злое.
Руку в госпитале, как рассказывала потом сама Ленка, «зашивали, зашивали, уж так прямо зашивали, а кровь все течет». Ленка вспоминала об этом и становилась бледной, как тогда на крыльце у разбитой баночки.
Постепенно она научилась все делать «левшой»: мести пол, колоть лучинки… Но положить ровно стежок на материале она еще не может. Морщится и возвращает иголку хозяйке.
— Нет, не выходит!
На минутку мы с Петькой уходим домой — может, бабушка что-нибудь сварила? А когда возвращаемся, девочки громко о чем-то спорят:
— Лучше ты попроси… тебя он знает.
— Нет, лучше ты. В госпиталь он тебя носил? Тебя!
Больше всех суетится длинная Лилька. В руках у нее по белому лоскутку. Она взмахивает ими, как птица крыльями, и все приговаривает:
— Ой, девочки, неудобно, ой, девочки, неудобно…
Но вот во двор выходит дядя Вадим, все к нему бросаются и в один голос затягивают:
— Дя-а-дя Вадим, дядя Вадим… Нарисуйте!
— Мне уточку!
— Мне лодочку!
— Васильки! Васильки!
— Кремль, Кремль, Кремль! Москву-у!
— Нарисуйте, дядя Вадимчик, миленький. А мы вышьем и раненым в госпиталь отнесем.
Дядя Вадим хмуро взглянул на часы, задумался, махнул рукой:
— Так и быть, красные девицы. Сослужу вам службу верную. Будет и Кремль вам и, — подражая длинной Лильке, неожиданно тоненько выкрикнул: — и васильки, васильки!
Девочки засмеялись, захлопали в ладоши.
— Леня, — подозвал меня художник, — сбегай ко мне. Возьми карандаш и фанерку какую-нибудь или книжку, чтоб подложить. Одна нога здесь, другая — там!
Он начал с васильков. Лилька от счастья так и порозовела.
Закачались на карандашных волнах уточки и парусник… Кремль получился лучше всего — со звездой, с часами — как настоящий. Над Кремлем сияло солнце.
Дядя Вадим дорисовал последний лучик и вдруг закашлялся. Упал и покатился по земле карандаш. Девочки присмирели, потупились. Ленка-маленькая побежала за водой. Принесла, расплескивая, в жестяной кружке.
Когда приступ кашля прошел, на втором Лилькином лоскутке дядя Вадим сделал несколько резких штрихов. И получилась трубка. Из нее вылетала прядка дыма, извивающаяся в буквы.
— «Выкури фрица!» — прочитал Петька. — Вот здорово!
— Дядя Вадим, — защебетали девочки, — спасибо!
А художник уже крупно шагал со двора, придерживая рукой борта своего серого поношенного пальто.
— Дядя Вадим, спасибо!
— За уточку!
— За лодочку!
— За Москву-у!
— Дядя Вадим, за выкури фрица!..
♦
В тот день я еще раз побывал в доме художника. Нужно было отдать забытые во дворе карандаш и книжку.
В комнате, где на низенькой кровати лежал художник, резко пахло каким-то лекарством.
Мне показалось, что дядя Вадим спит, и я уже хотел выйти, но он окликнул меня:
— Ты карандаш принес? Ну-ка, давай его сюда.
Он взял его, отвернулся к стене и на приколотой над подушкой карте нарисовал маленький флажок. Новый флажок был значительно левее всех старых.
— Хорошо, — улыбнулся дядя Вадим. — Я еще увижу победу!
Ему стало тяжело, над бровями заблестели капельки пота.
— Ступай. Карандаш возьми. Петя у вас рисует… Книжку пусть бабушка вам прочтет. Это про фарфор… Открытие…
Петька очень обрадовался карандашу. На газете, которой был застлан стол, он тут же нарисовал бегущего человека. Уши человека были похожи на катушки от ниток.
— Будем играть в сатратников, — сказал Петька и показал на свой рисунок. — Во, один сатратник есть. Это будет Красин, потому что он красный.
Петька перевернул граненый сине-красный карандаш, и через минуту поверх серого типографского шрифта синел Синин. У Синина совсем не было ушей, но был на боку наган.