Филипп Досс любил Джоунаса, как брата. Он доверил ему благополучие своей семьи и собственную жизнь. Вот почему не мать или сестра, а именно дядя Сэмми позвонил Майклу в Париж. А возможно, еще и потому, что Сэммартин был шефом Филиппа Досса.
Так или иначе, дядю Сэмми любили все члены семьи.
Филипп Досс нечасто бывал дома, так что Джоунас Сэммартин во многом заменял его детям отца. В свои редкие и всегда неожиданные наезды домой отец никогда не забывал привезти из стран, по которым ему доводилось путешествовать, подарки детям, но воспитанием и учебой его сына ведал Джоунас. Дядя Сэмми играл с Майклом в ковбоев и индейцев, когда тот был совсем ребенком. Они часами выслеживали и подстерегали друг друга, оглашая округу дикими воплями и завываниями. А когда Майкл отправился учиться в Японию и взял за правило хотя бы раз в год приезжать домой, именно дядя Сэмми всегда приходил к нему на день рожденья.
Так было всегда, сколько Майкл помнил себя. И в детстве, и в отрочестве он часто задавался вопросом, что значит иметь настоящего отца, который всегда с тобой, с которым каждый день можно поиграть в мяч или обсудить важные дела. Теперь, подумал он, ему этого уже никогда не узнать.
Самолет пошел на снижение над Международным аэропортом. Сверху Вашингтон казался серым. Майкл не был здесь всего десять лет, но впечатление возникало такое, будто минула целая вечность.
Пройдя таможню и иммиграционный контроль, Майкл получил багаж и взял напрокат автомобиль.
По дороге он сам себе удивлялся: городская планировка была настолько свежа в памяти, что он безо всяких усилий находил дорогу. Не домой, как сказал по телефону дядя Сэм-ми, а всего лишь к дому родителей.
До Даллеса было далеко. Майкл решил ехать по Литтл-ривер Тэрнпайк, а не по прямому Южному шоссе. Его путь лежал мимо Фэрфакса, где работал отец и где дядя Сэмми, должно быть, восседал в своем чиновном кресле. Сэммартин был директором правительственного агентства под скромной вывеской МЭТБ — «Международное экспортно-торговое бюро».
Кроме того, подумал Майкл, неплохо прокатиться вдоль берегов Потомака, полюбоваться вишневыми деревьями в цвету, которые так напоминают о сельской Японии, где он учился фехтованию и живописи.
Конечный пункт своей поездки он увидел издали — дом, покрытый свежей белой краской, стоял на окраине Беллэйвена, на западном берегу реки южнее Александрии. Дядя Сэмми выразился вполне в своем духе: «Домой, в Вашингтон». Не в Беллэйвен, а в Вашингтон. Для него это название олицетворяло державную власть и величие.
Дом Доссов всегда, даже когда в нем жили дети, казался чрезмерно большим для их семьи. Чего стоил один помпезный портик с дорическими колоннами! Под ним, должно быть, все так же гуляет звонкое эхо, хотя некому уже хлопать в ладоши и перекликаться.
Здание высилось над Потомаком на пригорке, по которому взбегала лужайка, обсаженная по краям березами и ольховником. Ближе к дому росли две старые плакучие ивы, на одну из которых Майкл в детстве любил забираться и сидеть там в развилке ствола, словно в гигантском шалаше.
По обе стороны от портика буйно цвели азалии, но время жимолости и ложных апельсинов еще не подоспело.
Когда Майкл направился от ворот к дому по дорожке, вымощенной красным кирпичом, дверь открылась, и он увидел мать. Она была бледна, одета, как всегда, безупречно и со вкусом — в черный костюм-тройку с бриллиантовой брошью, скреплявшей воротник шелковой блузки.
Следом за ней из-под сени портика показался дядя Сэмми. Поседел он давным-давно, еще в молодости.
— О, Майкл! — воскликнула Лилиан Досс, когда он целовал ее, и обняла сына так порывисто, что он удивился. Майкл даже почувствовал, что его щека увлажнилась от ее слез.
— Хорошо, что ты приехал, сынок, — сказал дядя Сэмми, протягивая руку. Пожатие его было сухим и твердым рукопожатием политика. Рельефное загорелое лицо Джоунаса всегда напоминало Майклу Гарри Купера.
В доме царили тишина и полумрак, будто в похоронном бюро. Смерть главы семьи была тут вовсе ни при чем — с самой юности Майкла здесь ничего не изменилось. В гостиной он как будто снова стал маленьким мальчиком. Она, как и прежде, осталась обителью взрослых, и Майкл остро чувствовал, что ему тут не место. Домой... Нет, это не его дом, не был он никогда его домом.
Своим домом он считал холмы в японской префектуре Нара, потом были Непал и Таиланд, Прованс и Париж. Но только не Беллэйвен.
— Выпьешь чего-нибудь? — предложил Джоунас, подходя к бару красного дерева.
— "Столичной", если есть. — Майкл увидел два уже приготовленных мартини. Один бокал дядя Сэмми протянул Лилиан, другой взял себе. Он налил Майклу водки и поднял стакан.
— Твой отец ценил хорошую, крепкую выпивку, — сказал дядя Сэмми. — «Спирт, — говаривал он бывало, — очищает нутро». За него. Ему сам черт был не брат.
Дядя Сэмми, как всегда, выступал в роли патриарха семьи. И это выглядело естественно, тут было его семейство, пусть даже только по доверенности. Другим он так и не обзавелся. Сильный духом, закаленный в передрягах и невосприимчивый к стрессам, дядя Сэмми стоял, как надежная екала в клокочущем житейском море, за которую могли уцепиться слабые и утопающие. Майкл был рад, что дядя здесь.
— Через несколько минут подадут ленч, — сказала Лилиан Досс. Многословие и раньше не входило в число ее недостатков, теперь же, со смертью мужа, она как будто целиком ушла в свои мысли и лишь с усилием заставляла себя произносить какие-то слова. — Будет ростбиф с овощами и яйцом.
— Любимое блюдо твоего отца, — со вздохом прокомментировал дядя Сэмми. — Что ж, раз вся семья в сборе, самое время подкрепиться.
Словно в ответ на его слова в проеме французского окна появилась Одри. Майкл не виделся с сестрой почти шесть лет. В последний раз она переступила порог его парижской квартиры с кровоподтеком на лице: это украшение Одри получила от своего дружка-немца, без всякой радости воспринявшего известие о двухмесячной беременности возлюбленной. До этого парочка провела полгода в Ницце, но немец так и не выказал намерения вступить в брак и сгоряча решил проучить Одри за глупость и попытку его окрутить. Вопреки желанию сестры Майкл тогда же посетил ее бывшего любовника и потолковал с ним по-свойски, после чего Одри, как бы нелепо это ни выглядело, возненавидела брата и перестала с ним разговаривать. Они не виделись с того самого дня, когда Майкл отвез ее в клинику на аборт. Вернувшись туда за сестрой, он не застал ее на месте: Одри уже покинула клинику своим ходом и исчезла с горизонта так же внезапно, как возникла на нем.
Лилиан подошла к дочери, зачем-то увела ее в отцовский кабинет, и Майкл получил возможность расспросить дядю Сэмми.
— Вы сказали, что отец разбился на машине, — тихо заговорил он. — Как это произошло?
— Не сейчас, сынок, — мягко осадил его дядя Сэмми. — Тут не место и не время. Не будем расстраивать твою мать, ладно? — Он вынул из кармана маленький блокнот, что-то нацарапал в нем тонким золотым пером и сунул вырванный листок Майклу в руку. — Встретимся по этому адресу завтра в девять утра, и я расскажу тебе все, что знаю. — Он грустно улыбнулся. — На Лилиан все это очень тяжело отразилось.
— Это тяжкий удар для всех нас, — скупо обронил Майкл. Дядя Сэмми кивнул, повернулся и направился к женщинам.
— Одри, малышка моя, как ты?
Лилиан Досс и в нынешнем своем возрасте оставалась стройной и гибкой; Одри была вылеплена по тому же образцу. Глядя на дочь, легко было представить, сколь потрясающе красива была в молодости мать. Правда, в лице дочери отражались также твердость и решительность, унаследованные от отца, поэтому многие считали ее гордячкой. Сейчас, однако, это отчасти высокомерное выражение лица совершенно не вязалось с печалью в глазах. Майкл впервые видел Одри с короткой стрижкой. Ее рыжие волосы стали светлее, чем золотисто-каштановые волосы Лилиан.
Одри выросла в доме, где властвовало мужское начало и присущие слабому полу черты поведения были не в чести, а поэтому в детстве она, как могла, тянулась за старшим братом, пытаясь соперничать с ним на равных. Но из этого ничего не вышло — в Японию отправился один Майкл, без нее, а Одри с тех пор стала часто замыкаться в себе.
Холодные голубые глаза сестры теперь изучали его издали, из противоположного конца скромного кабинета, несущего нестираемый отпечаток личности хозяина. Филипп Досс поставил здесь японские ширмы, устланные футонами кушетки — Лилиан вечно жаловалась на их неудобство — и резко выделяющийся черной лакировкой японский письменный стол. Полупрозрачные сёдзи из рисовой бумаги на окнах расписали потолок и стены замысловатыми узорами света и тени, отчего комната казалась больше, чем была на самом деле.