Эти тёти и дяди, потомки пуритан, – они хотят, чтобы искусство стало сахарным, до блевоты приторным, стерильным. Хотят вогнать искусство в жёсткие рамки, не разумея, что позиция постмодернизма, непререкаемой стилистики XXI века, и заключается в отсутствии каких бы то ни было рамок. Ограничение там одно – и то условное: фантазия того, кто этот постмодернизм делает: писатели, живописцы, кинематографисты и прочие.
Искусство перестало сеять светлое, доброе, вечное. Теперь оно сеет мрачное, озлобленное и неискоренимое.
Всё то, что копилось в людях на протяжении тысячелетий.
Постмодернизм – это плотина – нет – это поток, который эту плотину запретов прорвал, поток накипевшего злословия, поток горячей пены, кипяток, который подогревался многие годы, пока всё то, что нагнеталось и развивалось тайно внутри у сотен, не выхлестнулось в виде нынешнего искусства, смелого, безбашенного и истеричного. Шокирующего.
Мой друг смотрит, как девушка-актриса туже затягивает пояс махрового белого халата и идёт пить чай с оператором. Провожая её взглядом до импровизированной кухни, он говорит:
– Эти горе-проповедники, что ратуют за то, чтобы наконец отговорить этих девушек участвовать в съёмках эротики, просто не могут понять, наверное, не зная сути проблемы, что им, девушкам, очень сложно найти иную работу, если они уже хотя бы один раз поучаствовали в таком. Я ни в коем случае не призываю молодых девочек участвовать в этом гадючнике, по-другому и не назвать всё это свинство. Наше дело требует самоотречения от актёров и самопожертвования. И в первую очередь, конечно, от девушек. Она (он кивает в сторону той девушки-актрисы) попала сюда случайно. В своё время её изнасиловали шестеро человек, сняли всё это на видео и выложили в интернет. Она заявила на них в полицию – благо, что у неё не случилось стокгольмского синдрома. Их осудили. Видео, конечно, попытались удалить, но за то время, что длился процесс, видео успело перекочевать в сотни и тысячи компьютеров. Ролик разнёсся по множеству сомнительных сайтов. Один кошмар, вроде как, закончился. Очередной только начинался. На каждом новом месте, куда бы она ни устраивалась работать, находился хотя бы один задрот, прознавший об этом тридцатиминутном видео, где над этой бедной девочкой (он глядит на неё, не моргая; смотрит, как она небольшими глотками попивает чай из маленькой белой чашечки и беседует с оператором) издевались шестеро пьяных выродков. Когда же она пришла к нам на кастинг, то сразу показала нам это видео. С тех пор мы и работаем вместе. Она мне как-то призналась, что только здесь ей уютно; что только здесь её уважают, что бы с ней ни делали во время съёмок, а не глумятся за спиной или в открытую не ржут ей в лицо, что якобы видели, как на неё мочились шестеро мужиков. Жаль, что она уже не сможет никогда иметь детей. И даже не потому, что в тот вечер эти сучьи черти ей всё там раскурочили, а потому, что просто как-то неправильно, когда твой ребёнок может увидеть тебя в таком виде. Теперь-то от него это не скрыть… Хотя, конечно, находятся и такие, кто решается забеременеть и родить, а потом честно воспитывают своё чадо, понятное дело, бросив сниматься. И я их нисколько не осуждаю. Моя работа как-то выедает этот порок – осуждение ближних…
В перерыве, когда мы пошли с моим другом в туалет, оставив писателя переваривать всё то, что он уже увидел и услышал, ополаскивая руки и глядя на моего друга-порнографа в зеркало, я спрашиваю его, какого чёрта он сегодня такой общительный? Ведь писатели здесь не впервые.
А он отвечает, что писатели, может, и не впервые, но впервые писатель, который не пялится, пуская слюни, на голую актрису и не пытается как можно внимательней рассмотреть её промежность, а смотрит, хоть и с интересом, но и с мыслью о том, как можно этот фрагмент чужого сношения обыграть у себя в книге. Вот и отличие, говорит он, закрывая кран и вытирая руки бумажным полотенцем. Хотя меня он нисколько не убедил.
– Я же поглядывал на него, пока играла музыка и шла сцена.
Сначала, продолжает он, мне просто хотелось поговорить, вот я и начал. А потом уже как-то вошёл в раж, увидев его (писателя) интерес. Вот и всё (пожал он плечами).
– Вот поэтому мне и хотелось сказать что-то умное. Я давно подумывал кому-нибудь выдать свои соображения по поводу всего того, чем я занимаюсь. К тому же сейчас есть шанс, что часть моих мыслей может появиться в, быть может, достойной книге. Разве это плохо? – говорит он мне, в то время как мы выходим из уборной.