Когда-то я просто танцевал, исполняя свою давнюю мечту. Мечту походить в ростовой кукле, воплощая тем самым свой гений. Прохожие смеялись, были рады таковой чужой глупости и безбашенности. В глубине души завидуя мне, моей развязности, моей свободе. Я вытворял в костюме всё то, что никогда бы не вытворил без него. Я был Хайдом – вот только моей скрытой страстью было освобождение от постулатов поведения социальных моделей, от предрассудков и скованности, а не банальное разрушение. Я не исчезал, как то считал доктор Джекил – я преображался в ещё одну свою из многих других, как писал Гессе, ипостась. Я игрался с ними, с людьми: их улыбка была мне отрадой, знаком того, что мои комичные па действенны: смешат их, радуют. Заставляют на мгновение забыть о быте и отупляющей жизни. И сам я забывал. Об учёбе. О самой работе. Том факте, что на мне лежат какие-то обязанности. Я экзистенциализировался (правда, не знаю, что бы это слово могло значить, просто у меня бывают затяжные бзики, акты вербального помешательства из моей любви к этого сакральному слову, которое мало кто понимает, а уж его производные и вовсе кажутся многобуквенной авлакасавласавлой). Я достигал просветления. В моменты этого ритуального танца в одеждах жреца китча. До того момента я не понимал, что такое транс. Не мыслил, не принимал его существование и считал негров, дрыгающихся у меня в телевизоре по «Нэшнл джеографик» ангажированными клоунами. Но в той тьме, костюмном мраке головы огромного рыжего грызуна, в чьей улыбке затерялся мой собственный лик, в чьей мгле я был скрыт от посторонних назойливых взглядов, пытающихся кощунственно порой проникнуть в эти глубины в надежде узреть того, кому они преподносят свои улыбки как дар и жертву языческого хтонизма. Я был не более чем созданной ими проекцией. Не был человеком – я был этим призраком, душой хомяка, сподвигающей его полистироловую оболочку к движению и ритуальной пляске. Моё тяжёлое дыхание иногда застилало мне глаза и этот прозрачный туман моей респирации ещё более демонизировал мои движения. Мне не хватало лишь музыки, которая бы втекала в уши прохожих, тогда как я был всецело отделён от их среды, я был максимально опосредован: костюмом, моим высокомерием и музыкой, орущей в наушниках. Я терял сознание действительности под скрежещущие речения Мэрилина Мэнсона о восшествии червей на метафорический престол общественности, о сексе и предательстве, о наркотических приходах; я дрыгался под глубокий баритон «Rammstein», высекающий в камне крамольные строки песен о грязном промискуитете, порнографии, гениталиях, и дружбе, и любви, рождая в абсолютном пространстве больших чисел явления тех улыбающихся лиц от моей глупости, от зрелища моей смешной вакханской жестикуляции, значащей лишь то, что я обрёл абсолютную свободу в понимании этих мещан и обывателей; свободу, которая до конца их бессмысленных дней останется несбыточной мечтой, проецируемой в их снах, сменяющейся эротическими и кошмарными грёзами…
Я танцую, выбрасываю манерно руки, поскольку ноги мои стеснены каркасом этой фигуры большого, рыжего, двухметрового зверька. В эту пору начала моей славной работы, моего славного служения обществу на стезе мимолётного развлечения я лишь танцевал. Танцевал. Танцевал. Потому что всю свою сознательную жизнь хотел этим заниматься. Танцевать. На глазах у многочисленной публики под их завистливым взором восхищённой бесталанной толпы. Но я не умел танцевать. Не умел отринуть от себя комплексы и страх быть осмеянным их недоумевающим взглядом снисхождения за моё дилетантство и бездарность. Хомяк же дал мне смелость. Развязал мне руки и ноги. Развязал меня и сделал развязным. В хомяке я смел, всегда весел, привлекателен, интересен. Костюм снял с меня оковы чьего бы то ни было мнения о моих действиях. Потому что мой взгляд скрыт. Скрыты мои глаза и лицо. Скрыт я сам. Это уже не я. Это – Хомяк. Высшее существо. Находящееся над миром, над его тривиальным пониманием причин и следствий, он непостижим ничьим умом и рассудком, даже и моим собственным. Впервые одевшись им, я осознал, насколько я множествен; и насколько правдивы все эти постмодернистские истории о расщеплении личности. И скрытая личность, одна из многих, как оказалось, та, что представляла собой меня позитивного во всех отношениях, просыпалась лишь с возникновением этого полимерного посредства, которое многие на той улице привыкли называть «Хомяк» или «Хома».
Я снимаю свои ботинки, чтобы надеть ботинки накладные, хомячьи, красные, громадного, наверное, шестидесятого размера; затем снова надеваю свои, шнурую. И теперь я уже начинаю приобретать потешность, которая так мне нравится. Нравится прохожим, которые заглядывают мне в рот, пытаясь рассмотреть моё лицо, тождественное с душой этой куклы. Пытаясь рассмотреть мои глаза и мимические черты, дабы рассмотреть и душу мою, равную высшему разуму.