… Возвращаюсь к пыльным улицам.
Солнце всё так же слепит. Тычешься беспомощным, сощуренным взглядом в асфальт. Жарко. Ярко. Неприятно. Цукаты в сумке. Чеки в кулаке. Доходишь до кондитерской. Ступаешь в пустой зал, прохладный, бурлящий танцевальной музыкой из динамиков. Повара ходят туда-сюда, с мисками в руках, с продуктами, что-то готовят. Девушка за кассой вбивает какие-то данные в компьютер. И ты – просто артист, ангажированный сюда самим собой, своим сугубым желанием здесь находиться. Счастливей всех здесь присутствующих. Потому что в любой момент волен уйти.
Отдаю цукаты.
– Спасибо, – говорит девушка.
– Угум, – отвечаю. И готовлюсь к очередному перевоплощению. Надеваю башмачные накладки. Корпус. Голову. И вот он я – вот он – снова Хомяк. Моё героическое альтер эго.
Снова предстаю этой культовой фигурой, подобно эпохальной личности Микки Мауса; я возвышаюсь, всё более; костюм проникает в меня, постепенно отождествляясь со мною; неделимо становится наше бытие. Теперь я и он – едино образцово сущее. Атомы и числа.
Заигрываю с девушкой на кассе: шлю ей воздушные поцелуи, которые в масштабе костюма выглядят весьма курьёзно; пантомимно, очертив контуры, дарю ей цветок, который жестами требую поставить в воображаемый стакан с воображаемой водой; и ей приходится всё это исполнять с умильной улыбкой на лице, иначе Хомяк не отстанет.
На улице сбегаются дети, начинают радостно визжать, когда видят меня в окне кондитерской.
И снова: я делаю то, зачем сюда пришёл: кручу их, играю с ними, обнимаюсь и нежусь. Делая месячную выручку кондитерской, поскольку каждый ребёнок прибежал сюда с зажатыми в потных ладошках деньгами, дабы одновременно, играя со мной, жевать нугу, обсасывать яркий леденец, грызть карамель или сладкую булку. Прохожим приходится сторониться, а нам: мне и детям – на них плевать; для нас их не существует, этих скучных и обречённых – есть лишь мы в этом сомкнувшемся, сосредоточенном сугубо на нас мире.
Раскручиваю мальчика и вхожу в эйфорическое состояние, каких бывает весьма мало: филигранно обнаружение точки опоры, центра тяжести – истинное благословение, подобно квадратному камню17 – обнаружение идеального ритма, скорости, дыхания, зрения, мотива измышления в этот космический миг энтропии, обретение элэсдэшного прихода, прозрения, будто за всем тем стробоскопическим хаосом и мешаниной начинаешь воочию созерцать квантовый алогичный, нежели классическая механика, мир. И не хочешь останавливаться, входишь в раж, утыкаешься кроссовкой в асфальт, истирая подошву, и гироскопом раскручиваешься всё сильней. Ребёнок уже доволен, но тебе всё мало. Мало. Мало. Мало этого уже снизошедшего озарения, соблаговоления и случайного, внезапного обнаружения за всем тем антуражным подобием реальности реальности действительной. «Скажи мне, о Че Гевара, в чём смысл?» И он мне отвечает. Глаголет. С маек и торб. И я ему верю, так как он убедителен. Однако, остановившись, я теряю эту связь с тем миром и перестаю вновь что-либо понимать здесь и всюду, во всём том враждебном сумбуре и пришибленной летаргии. Оглядываюсь, озираюсь по сторонам, блуждаю… блуждает мой ребёнок, мой маленький принц, испуганный и озадаченный. И он всё время вопрошает меня, уже повзрослевшего: «А что здесь происходит?» А я не могу ему ответить, просто не нахожусь, что сказать. Не готов. И отмалчиваюсь, скорбно. Отмалчиваюсь пристыженно. Беру его за руку и веду в его комнату, уже притихшую и потухшую ночным светильником; укладываю в кровать, накрываю одеяльцем и жду, когда он уснёт. Мой принц не просит рассказать ему сказку про барашка, засыпает сразу. Потому что истомился долгой прогулкой, истомился этим поиском упокоения во всём том гомонящем и грубом, остервенелом и ощерившемся безобразии; и найдя его, покой, стан и обитель, вместе со мной, единственно лишь хочет познать этот мир и покой и утолить грусть, тоску, что накопились за долгие годы наших странствий в пустыне.