Ненавижу, когда кто-то при мне чавкает. Ненавижу вообще, когда кто-то при мне ест. Эти их чвакающие звуки, даже и при том, что их рты закрыты. Хлюпанье, чмоканье, засасывание - чая ли, лапши - мне одинаково сильно хочется сбежать на край света.
Поэтому я привык есть один. Не слыша чужих, непристойных звуков, но издавая, не задумываясь о том, потревожу ли кого-нибудь, звуки свои. Отрыжка, пускание газов - всё: общечеловеческое экзистенциальное благо, которым мы можем насладиться в полной мере, нисколько себя не сдерживая, только в одиночестве. Никого не боясь и не стесняясь.
И как назло: именно сейчас все умолкли. Именно сейчас пришла тишина в этот дом. Тишина, которая меня теперь лишь бесит. Мне кажется, она надо мной потешается, беря пример с холодильника, злорадствует, скалится, брызжет вспененной слюной, хохочет, укатываясь со смеху, откровенно ржёт надо мной. Таким смешным, жалким, ничтожным, уморительным недочеловеком, который не в состоянии заткнуть глотки всяким шавкам, носящимся по коридорам. Переломать им хребет, с такой лёгкостью, как все мы это проделываем с рыбами.
Не говорю и не жалуюсь. Примитивная жизнь в чашке Петри, которая никак не реагирует на внешние возбудители. Прокариот. Безъядерное ничто, без голоса и желаний.
Часто я просыпаюсь по ночам или даже не успеваю толком уснуть из-за скрежещущих звуков музыки от модерна под моим балконом. Часто не нахожу покоя в постели из-за низкочастотных басов идиотских рэперских сетов. Но я не собираюсь в постмодернистской манере посредственных футуристов описывать, имитируя, эти звуки с помощью слогов и междометий. Или плывущих строчек. Просто представьте себе эти штормоподобные, ураганные шквалы аритмичного, безумного, будто бы рыгающего, механического, бурного, агрессивно надвигающегося на вас волной взбесившейся электроники буйства. Будто металл об металл. Молот об молот. Гром. Шум. Треск. Крушение. Неоклассика нашего времени. Опровергающая всякие постулаты постмодерна с его философией неизбежной интерпретации. Потому что, объективно, это, с позволения, - нечто новое. Даб-степ. Симфония Скриллекса для драм-машины и синтезатора с оркестром. Но это уже мои бредовые предположения по поводу развития теории искусств...
Басы бьют по подсознанию, вколачиваясь в самый мозг. И кажется, будто сердце уже стучит в унисон этому незамысловатому ритму. В такт прокуренному урбанистскому речитативу, слагающему контркультурные тексты потока сознания уличного преступного контингента шпаны.
Порой я слышу откровенный мусор. Попсу, в потугах стилизации под урбанизм или любовную лирику. Мне в голову через сладострастные уши просачиваются тлетворным эякулятом эти небезызвестные сопливые тексты о разлуках или потерях каких-то ущербных недопоэтов с улиц с грубыми, хриплыми голосами и заячьим мозгом без единой извилины. Бездарщина, откровенное осквернение моего чувства прекрасного. Оскорбление моего эстетического мышления. И мышления в общем. Но - что самое главное (даже и при условии избыточности) - дискриминация моего права на сон. Дискриминация самого сна, за который мне обидно.
К сожалению, в моей голове нет Тайлера Дёрдена, что придумал бы и воплотил в жизнь тысячу коварных планов по уничтожению этой уличной пакости с помощью самодельного пластида ли или банального забивания палками[7]. Я не знаю баюльной песни[8], посредством которой бы мог изничтожить весь мне не угодный человеческий сброд, быдло как явление, тем самым войдя в историю как гениальный селекционер зарождающейся, славной, утопической эпохи золотого миллиарда. Но всё это - лишь мои видения в полудрёме, которые, к несчастью, никогда не смогут обрести прикладной характер.
«Тишина - священное право».
Фраза, которую нужно выжигать каленым железом на телах тех подонков, которые не считаются с этой возвышенной глобальной аксиомой.
Я не настолько ещё съехал с катушек, чтобы моя личность была вынуждена от безысходности расщепляться на многие части, разделив тем самым сферы влияния в моём сознании. Даже не настолько, чтобы у меня было собственное самостоятельное альтер эго. У меня нет раздвоения личности. Нет злобного деструктора, который бы заткнул глотки всем тем, кто мне досаждает своим существованием, своими звуками, чавканьем, чмоканьем, чваканьем и повизгиваниями, которые ежедневно треплют мне нервы. Каждый день я слышу грохот над головой. И встречая на лестнице её, причину шумов сверху - ту суку, которая живёт надо мной и ходит, как слон, - мне хочется плюнуть в её безобразное свинячье рыло и высказать ей всё то, что мне уже успело придуматься за многочисленные бессонные ночи, в то время как эта потаскуха веселилась сверху со своими ублюдочными друзьями. Хочется сказать ей, притворно сочувственно, как мне её жаль, эту жирную, бесформенную корову, которую если кто и трахает, то лишь из жалости или из-за дикой сексуальной одержимости а-ля раммштайн. Или же - из чистой любви... Хочется пожалеть её, выпрыскивая едкую кислоту ей прямо в лицо, по поводу того, насколько она безобразна; насколько она уродлива и монстроподобна; противна на вид и на ощупь; отвратительна. Но я не делаю этого. И прохожу мимо этого шмата сплошного жира, куска поросячьего сала, делая для себя мимоходом заметку о её шлюховатом макияже и приторных до мимолётной гипоксии духах. Я знаю, что она учится на медсестру. И уверен, что у неё диабет. Я гляжу ей в спину. Смотрю на то, как она, пыхтя, спускается по лестнице. Она, эта ходячая аллегория потери человеческого обличья.