В прошлом мне вспоминается этот детский их лепет во время и после кружения, в этом процессе нирваны, когда их сущность сливалась с моей... Никогда не забуду: я держал её, маленькую, совсем крошку, за пояс и делал обороты вокруг своей оси, шаркая кедами; мне виднелись лишь её ноги, очерчивающие эллипсисы, а она вдруг сказала с придыханием: «Ох, Хомячок, какой ты молодец!»
Меня поразило это. Возбудило во мне всю мою энергию, какая только во мне существовала и могла существовать. И сейчас, спустя почти десятилетие, я понимаю, что ни одна женщина не говорила мне лучших слов, чем те, слова той маленькой женщины, которую мне удалось всецело ублаготворить, все её желания и прихоти. Ни один секс с кем-либо в моей жизни не был сравним с этим: с этим единением душ, души детской и души юношеской, двух девственных разнополюсных начал, которые непроизвольно слились в единое проявление взаимной любви... Тогда во всём мире были только мы друг для друга, и нужно нам было лишь это: ты да я на этом свете...
«Ох, Хомячок, какой ты молодец!»
Слышу я до самых этих дней.
Мы играем в догонялки.
Прятки.
Стоим все в огромном круге, приложив свои ладони к ладоням соседей, загораживая прохожим путь, и произносим идиоматические считалочки, заклинания о коровах, драконах и крокодилах. И кому прилетал по руке последний номер газеты или последний пончик, либо последняя буква слова, написанного трубкой, - тот выбывал из игры, и всё начиналось заново, пока не происходила дуэль. И пока кто-нибудь не выходил победителем.
Играем в «Дон-дон-дери», каковой процесс просто нельзя описать, чтоб не утомить слушателя всей той нелепостью и бессмыслицей предмета эмпирики.
Никогда не верил тому выражению, будто бы пот может катиться по телу ручьями, пока не облачился в свой доспех в то первое своё знаменательное лето моего хомячьего вудуизма и не встал в нём под тридцатиградусный зной, не начал бегать с детьми, играя с ними. Пот капал с бровей мне на глаза, и, сморгнув эти холодные капли, я продолжал, не останавливаясь, веселиться вместе с ребятнёй, визжащей от восторга и радости... Пот катился по спине непрерывным хлаждящим ручьём, стекал до самых джинсов, вбираясь в пояс. И лишь раздевшись в конце рабочего дня, когда за окнами начинало чуть смеркаться, я представал абсолютно мокрым: футболка, потемневшая на десяток тонов; всклоченные мокрые волосы; красное, распаренное лицо; и в довершение: синие кеды, посеревшие от пыли, застоявшейся под накладными ботами хомяка. Но каждый тот день я уходил домой счастливым и, умывшись, а порой и нет, валился спать. Затем просыпался ночью под электронную синтез-трель будильника и пытался что-нибудь написать, стуча по клавиатуре старого ноутбука, лелея мечту о карьере писателя, в то время как мама смотрела шестые сны, а кот валялся на моей согретой постели...
Хомячок.
Друг.
Человечек.
Барсук.
И всё же чаще всего дети называли меня «белка»...
.....................................................................................................................
Ко мне часто приходили девочки. Маленькие девочки. С мамами или папами. И я с ними играл.
... Одно время со мной соседствовали разного рода торговцы. В одну из зим напротив кондитерской стоял лоток с замороженным мясом птицы и рыбы. Торговец и периодически сменяющие его люди, сменщики и сменщицы, были от меня в восторге. С одной из них я до сих пор здороваюсь на улице при редких встречах. Она мне всегда улыбается и говорит: «У, ты мой хороший, здравствуй!» Она сильно постарела за это время. С той зимы, когда мы с ней познакомились, два товарища по несчастью: в ту пору были ужасные морозы и нам приходилось стоять на холоде: ей, торгуя курятиной и рыбой, и мне, раздавая листовки, потому лишь, что хомяка попросту увезли на другую точку. Его увозили. Нечасто. Но я это особенно ощущал, для меня это было потрясением... я стал с ним неразделим. И как он не мог быть живым без меня, так и я медленно без него чах. И дети скучали без него тоже. Плакали, буквально ревели, когда девушка-администратор говорила, что хомячок уехал отдыхать. Даже фирменный шарик не мог утолить всё то детское горе от потери верного друга.
«Папа, де мифка, мифка де? Де мифка, пап?»
Слышал я.
Или белка. Или барсук. Или человечек. Или хомяк...
... Она очень постарела. Ещё тогда, во время нашего знакомства, она была уже стара. По ней было видно, что порой она злоупотребляет спиртным. В иные дни от неё просто разило этим этиловым смрадом. Но к ней у меня была какая-то безразличная к её недостаткам симпатия. Может, из-за того, что я не знал её толком, не видел её в том непотребном упитом виде мерзкой пропойцы, в виде отупевшей, нажравшейся, вонючей забулдыги, злобно матерящейся и несущей всякий вздор. Или мне просто была приятна та её искренняя ко мне любовь. Беспочвенная, спонтанная, интуитивная любовь... да и я любил её. Насколько это было возможно. Та беспричинная любовь друг к другу двух плохо знакомых людей. Или, быть может, она всегда хотела сына, и я как раз таки и пришёлся - казался - представлялся - ей тем нерождённым сыном, в том идеальном её воззрении на меня? Мы плохо знали друг друга. Я до сих пор не знаю её имени. Но она мне улыбается. Я ей улыбаюсь. Когда мы встречаемся на улице... Два любящих друг друга существа.