А потом, когда я закончил играть с группой детей и когда те разбрелись по домам, он подошёл ко мне вплотную. «Детей любишь..?» - спросил он омерзительным шёпотком, пытаясь заглянуть хомяку в пасть и разглядеть в ней моё лицо. И что-то мне подсказывало, что подразумеваемое им в конце слово было словом «трахать».
От его взгляда меня передёрнуло. Раньше мне было его жалко, невзрачного торговца, чей товар никому не был нужен; одинокого неудачника. Но с этими словами он мне опротивел. Стал мерзок, как гнилая вонь из чьего-нибудь нечищеного рта.
В школе, на каких-нибудь очередных дурацких спортивных соревнованиях, когда девочки-гимнастки из младших классов выступали со своими акробатическими номерами под безвкусную музыку, я заглядывался не на них и не на их выступления, не на яркие, сверкающие наряды, а на их мясистые упругие промежности, туго стянутые между ног костюмами. Я пытался разглядеть те колдовские очертания - игру светотени, - которые бы щедро обрисовали для меня образ их, этих девочек, больших половых губ, так тщательно мною высматриваемый...
Это мне было известно давно, моё это предрасположение к такому недугу, как прогрессирующий сексоголизм. Но слова того ублюдочного извращенца, сраного строгальщика, который, уверен, растлил в своём затхлом воображении добрую часть всех им виданных за жизнь детей, да и собак тоже, если уж на то пошло, - его слова оскорбили, осквернили благородство моей игры с детьми, моих обрядовых танцев, святость самого меня, облачённого в одежды пророка; одним своим взглядом, взглядом грязной, смердящей гиены, он опошлил духовность мою и маленьких моих агнцев! Он, это олицетворение мирового извращения, аллегория мастурбирующего одиночества и брошенности, затворник, бороздящий просторы порно-сайтов, - моё отражение... мой доппельгангер; та чёрная, склизкая, приставучая мерзость... которая не даёт покоя никому в этом мире. И о которой часто хочется просто забыть. Или хочется ею возгордиться.
Мой друг любит повторять, что все мы - педофилы, садисты и извращенцы, воры, убийцы и истязатели - и отличаемся мы друг от друга лишь уровнем самоконтроля и самоограничения.
... Я пытаюсь их всех догнать, а они, визжа и хохоча, бросаются от меня врассыпную. Поймав же кого-нибудь, я его щекочу и потом отпускаю, и всё начинается снова: беготня и затем щекотка, во время которой дети гибкими ужиками вьются в моих объятьях.
«Ох, Хомячок, как я рада, что ты пришёл...»
Вспоминаю я эти проявления беспредельной, детской, девичьей любви в благодарность мне за незабываемые секунды помутнения младенческого её сознания в момент того, как я с ней вращался, даря ей эти мгновения транса в восшествии её души к сакральности мироздания...
«Ой, небо кружится!»
Запрокинув голову назад, закатывая глазки, часто моргая, восклицает эта маленькая девочка, испуганно сжавшись и напрягшись у меня на руках.
«Как здорово с тобой, друг!»
Говорит она, эта девочка, несмело стоя предо мной, покачиваясь от этой карусели (в далёком прошлом, в один из знойных летних дней), и мне хочется плакать. Просто так. Потому лишь, что меня любят такой чистой, невинной любовью...
В то время, как я со всеми ними дурачусь и играю, щекоча их и обнимая, в моих ушах барабанные перепонки резонируют от бушующих волн, сообщая моему головному мозгу звуки: музыку, слова - свирепствующие, злобные, с хищным оскалом, воспалёнными дёснами и с пеной, стекающей с губ...
I hate my life and I hate you,
I hate my wife and her boyfriend, too!
I hate to hate and I hate that,
I hate my life so very bad,
I hate my kids, never thought
That I'd praise abort!
Ревёт гитарный риф, барабаны долбят на фоне, а солист щедро сыплет ненавистью в злобном самообожании, щедро изливая из себя всю желчь и смуту, накопившуюся и вскипевшую в его чадящем нутре.
Забавно, не правда ли, во время игры с детьми прослушивать воспевания абортов, хвалу им. Глядеть на лучащиеся лица ребятни, слышать их смех сквозь тяжёлый рок, голосящий невоздержанно о кровавых убийствах нерождённых младенцев посредством щипцов, отламывающих, отрывающих от них части их тел в утробе непутёвых самок...
Однако порой это бывает гуманней. Как бы то кроваво ни выглядело на операционном столе хирурга: все эти лилово-красные ошмётки, похожие на куриные потроха; выдернутые, непринуждённо оторванные ручки и ножки, исковерканные, с остатками сухожилий, болтающимися, как сопли... а в довершение: голова этого истерзанного существа, маленькая, ущербная, деформированная, смятая под нажимом щипцов доктора; красная голова гуманоида, нечто из темноты, склизкое и мокрое, лежащее на серебристом медицинском металле в кучке прочих костей и мяса.