Писатель внимательно меня слушал не перебивая. Не знаю, был ли у него включён диктофон, или он надеялся всё запомнить на слух, я же просто был увлечён изложением, уставившись на пуговицы писательского пальто, даже забыв о порой докучающей всё же головной боли. Напоследок, прежде чем проститься с очередным клиентом и пойти домой отсыпаться, я добавил к уже сказанному один, на мой взгляд, весьма занимательный факт из жизни актёра: как-то он обмолвился, уже не помню при каких обстоятельствах, что пошёл сниматься в порно, наряду с тем, что, конечно же, он хотел раздолья и безотказности от партнёрш, ещё и потому, что, наоборот, - не хотел, - чтобы в сексе присутствовала чувственность. Чувственная близость; ему было нужно, чтобы от соития остался лишь сам акт физического ощущения с точки зрения лишь физиологии и ничего больше, потому что он желал до конца своих дней сохранить в памяти тот первый опыт, ту чувственность, познанную от своей сестры; он хотел сохранить ей духовную верность, поэтому-то дал обет себе заниматься сексом только на съёмках.
«Вот такая бывает романтика...» - заключаю я.
Мы пожали друг другу руки, попрощались. Писатель поймал себе такси и укатил в бесконечную волну нависших фонарей. Я же последовал его примеру и уже спустя пару минут ехал в тёмном салоне на заднем сидении серого чего-то там (я до сих пор не имею понятия о марках автомобилей); сидел и слушал тихое радио. Спать особо-то и не хотелось: внезапно накатило чувство бодрости; саднило глаза, в которых, как и в висках, бился неуёмный пульс. Вместе с этим и вернулась боль в голове. Она то появлялась, то исчезала. Затем головокружение. Тошнота. Перестал смотреть в окно, где всё сменялось так быстро, точно на карусели. Чувствую: укачивает. Уставился в спинку водительского сидения. Скучно. Стал смотреть на то, что твориться за лобовым стеклом. Машины, машины. Поворачиваем. Едем прямо. Опять поворачиваем. Меня время от времени бросает то влево, то вправо. Вспоминаются уроки физики в школе, раздел учебника об инерции. Почти приехали. Я вижу знакомые улицы. Знакомые дома. Знакомую местность. Жаль. Хотелось покататься подольше, не смотря на плохое самочувствие. Хотелось покататься подольше...
... Мой мир ограничивается её лицом.
Лишь я и она. Моё жаркое дыхание. И её - кряхтение и смех, проступающий сквозь сопение.
Я верчусь с ней вокруг своей оси. Мир сливается в один сплошной стробоскопический эффект. В фокусе - одна только девочка, на которой я сосредоточиваю своё внимание. Слежу за руками - своими и чужими - за силой нажатия, дабы не сделать ребёнку больно и дабы не выпустить девочку в свободный полёт, который закончится криками и слезами... но этого не происходит.
Никто из родителей или прочих прохожих - никто из них даже и не подозревает о всей той моей власти, моём могуществе, распространяющимся на весь род людской в лице этих детей. В моём распоряжении на какое-то время оказываются всецело их жизни, я могу распоряжаться тем: раскрутить ли очередную девочку или очередного мальчика и затем их благополучно, постепенно остановившись, опустить на твёрдую землю; или же раскрутить, раскрутиться самому и - расслабить руки... и визжащее детское тельце, некогда такое радостное, выскользнет из моих объятий и полетит куда-нибудь в сторону, по дурацкой траектории, согласованной с центростремительной силой и инерцией, будет калечиться об асфальт, камни и невыкорчеванные пни: ломать кости, деформировать суставы, нещадно рвать кожу и мясо и сотрясать обескураженный мозг. Очевидцы, свидетели всего этого безобразия будут в ошеломлении, раздастся плачь, раздадутся крики, стоны, ругань и возгласы... И эта сцена спонтанности будет потрясающей. Пугающей. Ввергающей в дрожь. В первую очередь меня. Как все те странные мысли о моём гипотетическом умопомешательстве, которыми я себя порой развлекаю в минуты скуки и задумчивости: сижу в зале на высоком стуле у барной стойки, всё тихо-мирно, играет популярная музыка, источаемая динамиками, подвешенными под потолком; люди покупают сласти, тортики, конфеты и булки, ждут свои заказы; повара, суетясь, муравьями шныряют туда-сюда из кухни в зал с полными руками всегда чего-то разного, запыхавшиеся, уставшие, измотанные той ежедневной беготнёй; и я - сижу, на высоком стуле, за барной стойкой; и смотрю на витрину, шкафчик со стеклянными дверцами, заставленный декоративной посудой и кулинарными книгами; сижу, думаю, размышляю; с пустой головой; но вдруг мелькает - и вот я уже громлю этот шкафчик, разбиваю вдребезги эти дверцы тем высоким стулом, всё рушится, бьётся звенящими осколками; все в страхе и удивлении озираются на меня, шокированные таковым неожиданным потрясением; я же продолжаю сие действо: громлю посуду, громлю полки, дубасю стулом о пол, круша напольную плитку, и та расходится трещинами от моих стараний; я кричу, ору, сумасшедший со стулом, бросаю его в окно, которое разлетается сотнями осколков; хватаю ещё один стул и запускаю его в сторону кассы, уничтожая ту; и она успевает лишь звякнуть, приложившись об пол; никто не осмеливается ко мне подойти; но это и не нужно; ведь я уже, обмякнув, плачу; реву сидя на раскрошенном полу; среди осколков и мусора, разгрома, мною сгенерированного; плачу, стараясь не открывать глаза, дабы не видеть всего того ужаса, что я сотворил; мне не хочется думать, что́ будет дальше; хочется лишь исчезнуть, провалиться сквозь землю от стыда; ссутуленный, на коленях, я вою, всхлипываю, сомкнувши веки, в надежде, что если я ничего не вижу, то и другие не видят со мною вместе; но, увы, это не так; все смотрят и все видят и никто не говорит ни слова, застывшие, знаю, что сюда уже едет бригада «скорой помощи»; для меня; и пытаюсь представить, на какую сумму мне удалось нанести кондитерской ущерб; пытаюсь вообразить, какое впечатление осталось у зрителей, и ужасаюсь от гомонящей, не оставляющей в покое мысли: «Что будет дальше?»... мысли о крахе, о той точке, откуда нет уже возврата в статус кво, олицетворение обречённости и бессилия; я знаю, что этого никогда не случится, по крайней мере в такой неприглядной форме, но мне всё равно страшно; страшно быть пред ликом, предстать пред ним безоружным, ликом абсолютного отчаяния и безнадёжности, когда нет никакой вероятности на реабилитацию собственной персоны пред обществом; очернённый и униженный, пария, коему нет оправдания, прощения, к коему нет сочувствия, жалости и сострадания; единственно лишь недоумение и пересуды, за которыми я сам уже медленно, но стремительно начинаю исчезать; а вместо меня остаются только сплетни и запятнанная репутация, слава помешанного. Идиота и неудачника.