Время близится к полудню.
К этому моменту обычно приходит другой промоутер. Девочка, лет, наверное, пятнадцати. Она раздаёт листовки. Как и я в своё время...
Я веселюсь с детьми, с прохожими, машу им рукой, заигрываю; она - просто ходит. Из стороны в сторону и, стараясь быть как можно более приветливой, пытается раздать побольше листовок. Хотя это, конечно, не принципиально, потому что оплата у неё почасовая, и всё же ей, наверное, не хочется, чтобы её уволили из-за плохих результатов. Я тоже когда-то был таким придурком-идеалистом. На ней фирменная красная куртка с логотипом кондитерской. Ходит. Из стороны в сторону. Весь день. Пять. Шесть часов. В общем до того момента, пока не вспотеют мозги. От этой муторной, сомнамбулической деятельности. «Здравствуйте», - говорит она, протягивая листовку. «Добрый день», - говорит она, протягивая листовку. «Здравствуйте», - говорит она, протягивая листовку. Вежливая. Я тоже был таким. Пока не возненавидел весь род людской...
В полнящейся пеклом башке начинает играть «Scorpions», расходящийся эхом по объёмным тёмным щекам. Мне до слёз хорошо. До скорбного удушья. Клаус поёт, проникновенно, будто хрусталь о хрусталь звенит его голос в моей метафорической, только мне принадлежащей чёрной дыре; ледяной микроволной сочатся эти звуки, испускаемые моим плеером, лежащем в щеке хомячьей головы; гитарные соло, кличущие свой чувственный плач... Я в трансе. Лавирую, плывя в пространстве, кружась, точно вальсирую, сам с собой, ибо более не с кем, разрезая тёплый воздух мановениями рук; один, громадная кукла, я танцую в обхватывающей всего меня гулкой тишине города, в его умолчном внешнем беззвучии, белом гомоне, и гуле, и шуме... но внутри меня: может, я, может, ты; внутри меня я всё ещё тебя люблю; внутри меня человечество... Рамштайн играет. Она приятно этому удивляется, прикладывая своё аккуратное ушко к моей пушистой щеке, отражающей громоподобные саспенсные вибрации, и улыбчиво на меня затем смотрит, пытаясь отгадать меня в этом узком чёрном проёме, играет со мной и дурачится, ни на кого не обращая внимания, обратившись всею своею личностию только ко мне; щедро и полностью, открыто; она льнёт ко мне; я приобнимаю её, и мы танцуем. Медленный танец. Интимный. Когда не важна музыка, не важны движение, ничто не представляет интерес, кроме того чувства, ощущения... её тонкой талии, её спины, её тела, кое я исследую, водя по нему неспешной ладонью в перчатке с четырьмя пальцами... Волшебно... Я не вижу её. Она не видит меня. Моё зрение кануло в чёрную пустоту, обитающую в недрах хомячьего полимерного разума. Предо мной витают лишь звуки. Звуки рока, привлёкшие эти сказочные мгновения, которые я не в силах прервать. Мы медленно, плавно двигались. Шаг за шагом. Изображая круги. Это был уже не танец. Это был акт нашей мимолётной любви, нашей духовной близости. Она не представляет, кто я, едино лишь то, что я мальчик; та энергия, недостающая для гармонии целостного совокупленного абсолюта... но теперь мы, слившись, представляем вместе то двуединое воплощение космического замысла Создателя. И плод наш - это сама любовь, возникшая между нами; плод наш - мы сами в этом гармоническом воплощении двух составляющих долженствующего когда-то обрести свои формы паззла, и вот он: Паззл, обретший их, формы покачивающихся в пространстве двух влюблённых друг в друга невидимок... ибо воплощение нас непостижимо бредущим отовсюду озирающимся по сторонам...
... я так и не обрёл её снова. Потеряв навсегда... не дождавшись и не обнаружив...
И теперь танцуя, выводя знакомые окружия, в одиночестве. В этой жаре. И в этой ностальгической агонии и сумраке. С единственным окошком, сообщающим меня с внешним миром...
Но снова начинает играть громом и молнией Раммштайн, и мои ностальгические муки совести заканчиваются. Стоит только переключить плеер.
Снова двигаюсь в пространстве, в жаре, мельком наблюдая за бедным ребёнком, который тратит своё лето на дурацкую работу промоутера: ей бы гулять, веселиться, пока детство окончательно не растерялось в пубертации и обоюдных неуклюжих облизываниях с прыщавыми одноклассниками. Хотя и я тратил своё детство, хоть мне и было тогда уже семнадцать, однако же мне всё равно хотелось думать, что всё, меня окружающее, и я сам - это детство, никуда от меня не убежавшее. Хотелось думать. Лгать себе. Даже и сейчас мне хочется увериться в том, что то волшебное время не кончилось; и мне кажется дикостью и ошибкой, когда кто-то, клича меня на улице, обращается в мой адрес «мужчина». Чёрт! Какой я мужчина, люди, вы в своём уме?! Я всё тот же пацан, которому бы пошляться по гаражам и пустошам да покачаться на качелях, горланя похабные песни с друзьями... всё тот же, никуда не делся. Всё тот же. Вот только куда делся тот мир?