А девочка всё раздаёт листовки. В протянутой руке она держит рекламку. В другой у неё их целая пачка. Посматривает на меня, отводя взгляд, смущённо улыбаясь, когда находит случайно в пропасти хомячьей пасти мои внимательные глаза. Её пальцы напряжены - взяла слишком много листовок сразу, скоро мышцы и сухожилия закостенеют и начнут болеть, точно их кто выламывает. Длинные каштановые волосы липнут к вспотевшему лбу. Солнце слепит. Порой поднимается ветер, обдавая округу пылью и всколыхнувшейся грязью и мусором.
И мне жаль её. Как жаль самого себя в прошлом. Жаль того своего внутреннего ребёнка, которого обижали все, кому не лень...
«Добрый день», - говорю я, протягивая листовку. Моё лицо уже не излучает доброжелательность, на нём едино лишь скука и угрюмое равнодушие. Снова отказ. Качают головой или же просто проходят, делая вид, будто меня и вовсе нет. Что ж, отчаиваться всё равно нет смысла, так как впереди у меня ещё больше трёх часов этого сущего отупения... Нужно чем-то себя занять на это адски долгое время, нужно о чём-то думать; говорю сам с собой, хотя темы бесед исчерпываются уже к концу первого часа. Такие дела. От безысходности и тоски уже начинаешь проговаривать мысленно то, что просто творится перед тобой. И внутренний времяпрепровожденческий диалог начинает представлять собой нечто, на подобие: «Вот парень прошёл в синей майке. - Да, всё верно, в синей майке. Хотя, синий ли? - Ну да, согласен, синий бывает разный. - И тогда какая майка цветом? - Ну, насколько мне видится, ближе к индиго. - Ну да, вполне. - И всё же кобальтовая синь мне больше по духу. - Согласен. - Бесит голубой тёплых оттенков. - Это уже субъекция. - А что у него был за рисунок? Я что-то не заметил. - Кажется какой-то логотип. - Чёрт, теперь покоя не будет, пока не вспомним. - Точно. Может, как всегда какая пошлятина а-ля полоски адидаса? - Может. - М-да, аж блевать тянет. - Точно. - Найк не лучше. - Рибок -ерцающей болисть, поэтому ть, полученнёю от своей сестрыоды ательно меня слушал не перебивая. озникло...рям упортефеле нашла тот же стрём. - Предпочитаешь иные принты? - Сам будто не знаешь, что мне любо. - Не поспоришь. - Хотя в отношении розового мы расходимся. - Ну уж не многим. - И всё же. - Ну да» ... - и так, пока не надоест обмениваться междометиями. Смотрю на голубей, плескающихся в луже. Смотрю на солнце. Знаю, что мой рабочий день оканчивается тогда, когда этот шар закатится за крону деревьев. Но, господи, солнце ещё так высоко, что кажется, будто ему закатываться ещё целую вечность. В наушниках играет музыка, но и это не спасает от тотального отупения. Примечаю идущих мне навстречу прохожих, кому можно было бы дать рекламный буклет, каких в моей руке штук пятьдесят, быть может, чуть меньше по причине жалости к собственным пальцам. Мимо проходит девушка; смотрит на меня, ожидая моё предсказуемое поведение. Я не заставляю себя долго ждать: «Добрый день», - и протягиваю листовку. Она, кивая, берёт её у меня, тут же отправляя ту в свой пакет. Ещё и затем говорит «спасибо». «Храни тебя бог, золотко», - лепечу я в мыслях, благодарный за доброту и отзывчивость. Проходит парень - тоже берёт. «Спасибо, чувак», - мелькает мысль в голове. День всё длится. К таким милашкам, которые без каких-либо проблем принимают от меня буклеты, у меня особое отношение. Начав здесь работать, я осознал, что мир может легко делиться на две части: тот, кто взял листовку, в моём понимании, относится к человеку, достойному жизни. Все те, кто отказался, - сущие выродки, коим гореть в Аду; мудаки, которым бы я тут же, не раздумывая, при этом их равнодушии и гордости не по чину выстрелил бы в их поганые рожи и выпустил мозги. Идёт... Эта сука пытается сделать вид, будто не замечает меня, устремив свой блядский взгляд строго вперёд, уверен, напрягшись так, что все её жлобские мысли сейчас только об этом: смотреть вперёд, только вперёд. На большее её мозгов просто не хватит. Проходит мимо. «Да кем ты себя возомнила, чёртова ты потаскуха?! - думается мне при взгляде на её удаляющуюся фигуру. - Ты мать и домохозяйка - самый скучный и неинтересный в мире человек, без цели и смысла. А строишь из себя эдакую королеву, для коей всё мирское - дело не её ума». Что вы о себе все воображаете?! Я знаю всех этих выблядков, бредущих по улице, так как мы все живём в одном обшарпанном спальном районе; знаю их жизни; хотя даже и соседство с ними не обязательно, чтобы составить представление об их досуге, распознать их интересы. И элементарность задачи в том, что распознавать-то и нечего. Мимо меня ежедневно после работы шагают эти недочеловеки, измотанные бытом, отупевшие от семей и рутины тела́, куски мяса и говна. Сплошное говно. «Добрый день», - тяну я руку к нему, к заводчанину в спецовке. «Растереть бы твою рожу на тёрке, пидор... - думается мне, когда этот тупоумный, ссутуленный жлоб проходит мимо, даже не посмотрев на меня, игнорируя. - В кровавую кашу с костяным крошевом и мясом!» - «Добрый день», - тяну руку к женщине, которая тоже идёт с завода: распухшая рожа, распухшие конечности, сама она - одна сплошная жировая опухоль; макияж деревенской шалавы, а духи - вонь сгнивших сухофруктов. «А!» - отмахивается она от меня, как от надоедливой мухи. «Ах ты, сука! - брызжу слюной. - Пизда ты жирная! Мокну́ть бы тебя рожей в кислоту, чтоб аж всё запузырилось у тебя на башке, мразь ебучая, и зашкварчало!» В лучших традициях родригесовского треша. Кто-то затем, обращаясь ко мне, говорит протяжно и недовольно: «Ну давай уже...» - с такой интонацией, будто делает мне одолжение, насмотревшись на то, как я такой бедный и жалкий, назойливый стою тут и унижаюсь. Я отдаю этому «благотворителю» листовку и думаю: «Сраные вы уроды, что у вас вообще творится в башке? Какое-то жлобьё и быдло, а думает о себе чёрте что! Если уж берёте, то делайте это молча, не раскрывая свои поганые рты!» И так все эти пять часов моей работы я придумываю изощрённые расправы над этими тварями, которые мнят себя сверхзанятыми личностями и архиважными персонами, хотя, по сути, кто они? Что? Токари, электрики, монтажники, бухгалтеры, секретари, никчёмные, пустые, серые, ничто собой не представляющие, примитивные обыватели, чья жизнь не содержит в себе ничего, ради чего стоило бы жить; придут домой, пожрут и уткнуться в телевизор, пытаясь не слышать уже надоевших и ненавистных детей; или нет, конечно же, нет - будут одновременно жрать и пялиться в телек - вот их единственное времяпрепровождение, единственный интерес; одуревшие от скуки насекомые, вши, гниды, которых если и растереть между пальцев, то никто и не заметит их пропажи; мир не пошатнётся; их смерть не отразится на истории; нарожают ещё; никто и ничто - пустота; материал; обслуга, новое сословие XXI века, которое работает, чтобы есть - а ест, чтобы выжить - а выживает, чтобы работать: сокращаем всё лишнее, приводим подобные и выходит - работать, чтобы работать. Неокрестьянство; барский скот новейшего времени. Но если исторические их первоисточники были действительно заложниками своего положения, вынужденными для продолжения существования забыть о престиже и сопряжённом тому прочем, отдавая предпочтение в первую очередь биологии и прозаической экзистенции[15]; то сейчас люди, обленившись, пресытившись, просто зажрались, извратились, променяв духовную составляющую социальной пирамиды на чёрное отупение в антураже, пожирании и развлечении: «Жрать, срать, ржать!» Страх. Смех. Секс. Триединство инфинитивов и триединство стимулов - фундамент нынешней массовой культуры для дебилов, что культивируются в сегодняшней информационной традиции. «Вас ждёт безвестность и забвение». Черви и личинки. Единственное, на что годна эта поголовная, людская, ублюдочная шваль. Обслуживать. Всё то же крестьянство, без духовности и ума. Только два вида: они и люди. Свифт называл этих «они» ехо. Уже тогда мыслителям всё было ясно. Однако я же более лоялен. Не все в моём понимании зверьё и грязный вонючий скот. Тот, кто взял из моих рук листовку, уже не есть тварь дрожащая с бессмысленной жизнью... для меня этот человек уже положителен. Уже духовен. И, может, эта система и не совершенна, всё же очень часто угадывать, кто есть блядское отродье, а кто есть человек, мне удаётся. Неважно, пусть хоть Нобелевский лауреат по физике - ты обязан взять буклет! Это долг каждого. Одиннадцатая заповедь: «Не будь мудаком!» - глаголет нам Господ. Проходят мимо, кто-то берёт, кто-то - нет: «Хуевы суки!» Бабка злобно на меня взглядывает, когда я обращаюсь к ней со своим этим вежливым приветствием, проявлением моего стремления к идеализму. Злобно глядит и тоже отмахивается, сжав челюсти: старая шмара. Именно такие морщинистые профурсетки и прочие безликие серые мыши - в свете их принято кличить женщинами - научили меня никому не уступать место в общественном транспорте, что означается в негласном общественном договоре хорошего тона как обязательное... Пусть они все хоть разъебутся в мясо, эти обладательницы икс-икс хромосом, когда наш автобус или ещё что будет корёжиться во время страшной аварии. А я - буду сидеть и наблюдать сторонним зрителем, довольным эпичным происходящим, и наслаждаться этой широко и душещипательно разворачивающейся предо мной панорамой чужих мучений. Но это уже лирика. Едино лишь, что я для себя уяснил во всей этой сучьей тенденци