евшие от семей и рутины тела́, куски мяса и говна. Сплошное говно. «Добрый день», - тяну я руку к нему, к заводчанину в спецовке. «Растереть бы твою рожу на тёрке, пидор... - думается мне, когда этот тупоумный, ссутуленный жлоб проходит мимо, даже не посмотрев на меня, игнорируя. - В кровавую кашу с костяным крошевом и мясом!» - «Добрый день», - тяну руку к женщине, которая тоже идёт с завода: распухшая рожа, распухшие конечности, сама она - одна сплошная жировая опухоль; макияж деревенской шалавы, а духи - вонь сгнивших сухофруктов. «А!» - отмахивается она от меня, как от надоедливой мухи. «Ах ты, сука! - брызжу слюной. - Пизда ты жирная! Мокну́ть бы тебя рожей в кислоту, чтоб аж всё запузырилось у тебя на башке, мразь ебучая, и зашкварчало!» В лучших традициях родригесовского треша. Кто-то затем, обращаясь ко мне, говорит протяжно и недовольно: «Ну давай уже...» - с такой интонацией, будто делает мне одолжение, насмотревшись на то, как я такой бедный и жалкий, назойливый стою тут и унижаюсь. Я отдаю этому «благотворителю» листовку и думаю: «Сраные вы уроды, что у вас вообще творится в башке? Какое-то жлобьё и быдло, а думает о себе чёрте что! Если уж берёте, то делайте это молча, не раскрывая свои поганые рты!» И так все эти пять часов моей работы я придумываю изощрённые расправы над этими тварями, которые мнят себя сверхзанятыми личностями и архиважными персонами, хотя, по сути, кто они? Что? Токари, электрики, монтажники, бухгалтеры, секретари, никчёмные, пустые, серые, ничто собой не представляющие, примитивные обыватели, чья жизнь не содержит в себе ничего, ради чего стоило бы жить; придут домой, пожрут и уткнуться в телевизор, пытаясь не слышать уже надоевших и ненавистных детей; или нет, конечно же, нет - будут одновременно жрать и пялиться в телек - вот их единственное времяпрепровождение, единственный интерес; одуревшие от скуки насекомые, вши, гниды, которых если и растереть между пальцев, то никто и не заметит их пропажи; мир не пошатнётся; их смерть не отразится на истории; нарожают ещё; никто и ничто - пустота; материал; обслуга, новое сословие XXI века, которое работает, чтобы есть - а ест, чтобы выжить - а выживает, чтобы работать: сокращаем всё лишнее, приводим подобные и выходит - работать, чтобы работать. Неокрестьянство; барский скот новейшего времени. Но если исторические их первоисточники были действительно заложниками своего положения, вынужденными для продолжения существования забыть о престиже и сопряжённом тому прочем, отдавая предпочтение в первую очередь биологии и прозаической экзистенции[15]; то сейчас люди, обленившись, пресытившись, просто зажрались, извратились, променяв духовную составляющую социальной пирамиды на чёрное отупение в антураже, пожирании и развлечении: «Жрать, срать, ржать!» Страх. Смех. Секс. Триединство инфинитивов и триединство стимулов - фундамент нынешней массовой культуры для дебилов, что культивируются в сегодняшней информационной традиции. «Вас ждёт безвестность и забвение». Черви и личинки. Единственное, на что годна эта поголовная, людская, ублюдочная шваль. Обслуживать. Всё то же крестьянство, без духовности и ума. Только два вида: они и люди. Свифт называл этих «они» ехо. Уже тогда мыслителям всё было ясно. Однако я же более лоялен. Не все в моём понимании зверьё и грязный вонючий скот. Тот, кто взял из моих рук листовку, уже не есть тварь дрожащая с бессмысленной жизнью... для меня этот человек уже положителен. Уже духовен. И, может, эта система и не совершенна, всё же очень часто угадывать, кто есть блядское отродье, а кто есть человек, мне удаётся. Неважно, пусть хоть Нобелевский лауреат по физике - ты обязан взять буклет! Это долг каждого. Одиннадцатая заповедь: «Не будь мудаком!» - глаголет нам Господ. Проходят мимо, кто-то берёт, кто-то - нет: «Хуевы суки!» Бабка злобно на меня взглядывает, когда я обращаюсь к ней со своим этим вежливым приветствием, проявлением моего стремления к идеализму. Злобно глядит и тоже отмахивается, сжав челюсти: старая шмара. Именно такие морщинистые профурсетки и прочие безликие серые мыши - в свете их принято кличить женщинами - научили меня никому не уступать место в общественном транспорте, что означается в негласном общественном договоре хорошего тона как обязательное... Пусть они все хоть разъебутся в мясо, эти обладательницы икс-икс хромосом, когда наш автобус или ещё что будет корёжиться во время страшной аварии. А я - буду сидеть и наблюдать сторонним зрителем, довольным эпичным происходящим, и наслаждаться этой широко и душещипательно разворачивающейся предо мной панорамой чужих мучений. Но это уже лирика. Едино лишь, что я для себя уяснил во всей этой сучьей тенденции, так это то, что образ женщины высосан из пальца, этот пресловутый образ Мадонны, пафосный и орущий во весь свой ренессансный вопиющий глас символ материнства - ничто, обязанное за своё столь претенциозное существование только и лишь мужской сексуальной сублимации; предтеча появления всякой музы - фаллическая. Большинство же из этого стана: вонючие, омерзительные свиньи, грубые, тупые, скандальные самки, бочки, наполненные яйцеклетками, биоматериал, истекающий ежемесячно межножно кровью. И они наивно думают, воображают, будто «Мадонна» - о них; будто воспевание женщины в искусстве - всеобще, имей только дыру между ног да жировики, знаменующиеся сосками. Смешно. Их мужья, любовники, трахали - как угодно - никогда не возвысят их до состояния муз... Муза чиста. Муза всегда желанна. Муза совершенна. Поелику она неотделима от своего создателя: поэта, художника, гения. Муза - ещё одно его произведение. Как и растиражированный образ Мадонны, который каждая рожавшая дура пытается примерить на себя. Смешно. Смешно. Смешно. И нелепо. Уважение к старости. Культ женщин. Их восхваление. Ещё и прочая всякая чушь, коей забивают мозги в школах. Почему же в школах не говорят, что если ты пытаешься подзаработать, раздавая рекламу, многие начинают тебя ненавидеть и презирать? Почему в школах не говорят, что всякое скисшее старичьё, которое я почему-то должен уважать по причине того, что все эти развалины ещё не сдохли, будут ворчать на меня, критикуя мою манеру заработка? Вот поэтому-то я и сижу, и не спешу поднимать свой зад с сидения автобуса или ещё чего: потому что может легко оказаться, что та, кому я уступлю это место, не протянет руку; не возымеет понимание; погрязнув в гордыне и невежестве; и не возьмёт у меня этот несчастный листок с картинками, что автоматически причисляет каждого к стану моих врагов. Я не всеблагой Господь Бог, который готов спасти от кары город грешников при наличии там хотя бы одного праведника. Я - злобный скабрезник. Я - Ирод Антипа. Я - злобный Паланик. Который сожжёт библиотеку, дабы уничтожить единственный там имеющийся экземпляр одной книги, которую просто лень искать среди вороха этой требухи... Нет, я не желаю этой поганой старухе поскорее сдохнуть. Пусть живёт. Для таких, как она, лучшее наказание - это как раз таки всё не оканчивающаяся жизнь, которая уже ни в чём не состоит, кроме как в одиночестве и болячках. Пусть мучается, это мятое, протухшее мясо, злющая, всеми брошенная и никого не интересующая старая кошёлка, иссушенная климаксом. Мне радостно, отрадно от этого: от того, что все они, эта вереницей следующая полоса уёбков - одно сплошное несчастье, недовольство, одна неудача, крах мечтаний и юношеских ожиданий. В их жизнях нет ни любви, ни удовольствия, кроме жратвы, телевидения и мастурбации на сон грядущий - содержание их ничтожного существования... мне радостно, что за меня, за мои обиды мстит столь могущественный и вездесущий каратель, как сама жизнь. С такой работой легко становишься нигилистом, не оставляющим никому ни капли надежды; нигилистом, который может без зазрения совести возрадоваться падению очередного самолёта; возрадоваться с оптимистической мыслью о том, что дай бог часть пассажиров состояла как раз таки из подобных выродков. Замечательное средство в селекции человечества. Быть может, и войны проводят именно из таких тайных, заговорщицких побуждений, как в своё время Зевс это сотворил с Троей или «Отец наш Небесный» в пору Великого потопа, как любят изъясняться религиозные патетики. Прекрасный способ отчистить общество от всякой грязи. По крайней мере, моя бабушка как-то обмолвилась, что была чрезвычайно рада тому, что дед не вернулся с войны. Потому что, напившись, он всегда её жестоко избивал... Вот такие дела. Избавление и очищение от скверны - смысл бытия. «О времена! О нравы!» - то лишь малая толика моего кателинария, призывно возглашающего о смуте; казалось бы, на правда ли? Мне навстречу идёт мама с дочкой, подростком, годами ближе, наверное, к четырнадцати. Мамаша меня игнорирует. Как и её чадо, на которое я возлагал большие диккенсовские надежды, предлагая хотя бы ей взять брошюру и реабилитировать свою никудышную мать. Но отказывается и она, вытаращив на меня глаза и мотая головой. Такая юная, но уже такая сука. И мне думается: «Кого ты можешь вырастить из ребёнка? Такую же стерву? Подобную себе шалаву?» И так до бесконечности всякие отбросы будут взращивать подобную себе массу отщепенцев, которую мне хочется едино лишь растоптать громадным сапогом, дабы под ним кроваво хлюпало и чавкало, хрустело, трещало, покуда в этой бурлящей жиже праведной инфернальной давильни не исчезла бы последняя во вс